Без сомнения, всё произошло так просто и натурально, как только может происходить в самом деле, возьмись за это романист, он наплетёт небылиц и невероятностей. Ф. М. Достоевский «Идиот».
Пролог Осень, в небе жгут корабли. Шевчук
В то ясное утро первого заморозка в конце сентября алые клёны залили всю улицу до самой реки весёлым пожаром листьев. Сергей поглядел на эту красоту в окно и включил телевизор, притулившийся на холодильнике чёрно- белый Рекорд старой, но надёжной конструкции. Включил он его промеж делом, лишь бы время занять. На плите, постепенно заливая кухню возбуждающими зверский аппетит запахами, дожаривалась свинина с луком, которую он для пущей сытности залил поверх лишь наметившейся корочки парой яиц и присыпал чёрным перцем и сушёной зеленью. Экран загорался медленно, и когда, наконец, осветился полностью, Сергей взглянул на картинку очередных новостей с Кавказа. Новости были обычные – убили, напали, ограбили, ситуация находится под контролем. Мелькали танки, горы, аксакалы, чужие бородатые лица. И вдруг, он совершенно неожиданно для себя, увидел знакомое лицо. Показывали мёртвых боевиков - ваххабитов. Камера медленно двигалась вдоль ряда трупов. И, глядя на них, он узнал, узнал, несмотря на десять с лишком минувших лет, в маленьком скрюченном человеческом теле, обряженном в длинную рубашку и заправленные в носки шаровары, застывшем в холодной утренней пыли около разбитого станкового пулемёта на окраине пограничного с Чечнёй дагестанского села, бывшего солдата своей роты Магомета Иманова. «Вот и пришлось свидеться»,- Сергей вытащил из мятой пачки Беломора и прикурил папиросу, тут же рассыпавшуюся в труху меж нервных пальцев. Обжёг пальцы эти и, чертыхнувшись, выкинул останки несчастной папиросы в форточку. До сей поры, всё это было необычайно далеко. Страсти по ваххабитам оставались для Сергея обычной газетной чушью, мало идущей в сравнение с повседневными заботами о получке, огороде и подорожавшем опять комбикорме. На первых порах эти люди вызывали у него одобрение своей строгостью к пьянству и различным новомодным безобразиям, а особенно тем, что мочили коррумпированное начальство, типа начальника ГАИ в зелёном узбекском городе Намангане. Начальство же после увольнения из армии Сергей не любил во всех видах. Однако прошло немного времени, и слово ваххабиты связалось напрочь со словом Чечня. Тогда Сергей понял - это враги. Для него, пускай и бывшего, но всё же военного, известия о том, что неоднократно преданная Москвой, обовшивевшая и растерявшая оружие и технику русская армия ушла из Чечни, и теперь, не первый год, чеченцы грабят беззащитные пограничные области, были как нож по сердцу, как позорное матерное слово, брошенное безнаказанным подонком его матери. Но теперь в размешанной траками танковой колонны пыли кавказской войны лежал не простой, похожий на картонного солдатика ваххабит из телевизора, а насквозь знакомый человек. Лежал, распахнув застывшие глаза свои навстречу встающему над горами солнцу, нелепо растопырив к небу редкую бородёнку…
Знакомый покойник, знаете ли, господа товарищи, это не просто труп, а, как говаривал классик, нечто особенное. В крайнем случае, повод, если не к переживаниям, то к воспоминаниям непременно. В тот день Серёге нужно было идти на работу. Трудился он на хлебозаводе, охранял проходную через два дня на третий. Что кому было нужно украсть, тащили и так, благо забор зиял многочисленными прорехами, но на страже муниципального добра, аки три богатыря, стояли посменно в дозоре доктор ненужных наук, бывший инструктор райкома партии и бывший лейтенант бывшей Советской Армии Сергей Петрович Перевалов.
Изо всех троих к новым временам лучше других приспособился доктор наук, истрепавший по молодости в экспедициях не одну пару казённых сапог. Он и теперь, освобождаясь с дежурства, обувал эти сапоги и на попутках отправлялся в забытую Богом и начальством деревню Пеструхино, дальше которой дороги не было. От снега и до снега он заготавливал по тамошним лесам ягоду, чагу, корень калгана и всё то, за что были готовы платить заготконтора и ушлые московские перекупщики. Доктор наук был всегда без вина весел и напевал арии из итальянских опер на самом натуральном итальянском языке, коего не знал, но любил чрезвычайно. Он приносил с собой на дежурство запах леса, оставляя за собой на полу длинные сосновые иголки и клочки болотного мха сфагнума. Инструктор же Карасёв арий не исполнял, а пел лишь Интернационал с Варшавянкой, да и то лишь по утрам в туалете на 7е ноября, если жена разрешала. В дежурке на продавленном кресле он восседал важнее важного, будто в почётном президиуме, с вечной газетой «Завтра» в руках и бдительно блестел на входящих треснувшими стёклышками очков. Карасёв наступившие времена переживал стоически. Из принципа ходил в рваных ботинках и называл новорусских господ, приезжавших по делам на завод, «товарищами». Про него ходила масса слухов. Говорили даже, что он прячет в подполе винтовку и ждёт приказа партии на вооруженное восстание - «вчера рано, а завтра поздно», и печатает по ночам на машинке листовки против демократов, которые тут же и жжёт в камине в целях конспирации – много чего говорили. Однако, несмотря на слухи эти, жил господин-товарищ Карасёв в относительном достатке, потому как сумел в райкомовские времена пристроить жену на должность бухгалтера в совместном предприятии. Жена его, не подняв за жизнь свою ничего тяжелее авторучки, заработала там, в скорбных трудах своих и на двухэтажный коттедж с гаражом, и на то, что в гараже, и на три сберкнижки, чем и была счастлива. Карасёв же счастье обретал лишь в борьбе, но на сытый желудок бороться было не в пример комфортнее. Перевалов, если приходилось дежурить после него, старался приходить на работу попозже, дабы не слышать очередных его излияний про антинародный режим, перемежаемых страстными изъявлениями любви к компартии и её лидерам лично. Изъявления этой любви к пожилым мужчинам были столь страстны, что Сергей иногда начинал сомневаться в правильности сексуальной ориентации бывшего инструктора, не заголубел ли тот, превозмогая трудные дни. Для самого Перевалова Серёги дни, да и годы в которые они складывались под бормотание радио о правах человека, были действительно трудны, как и для большинства, живущих на зарплату и скудный приработок, соотечественников. Жизнь казалась ему серым осенним днём, когда бескрайнюю русскую равнину заволакивает сплошная пелена дождя, и не понять, не только где лево и право, но и где верх и низ. Жена его, работавшая отнюдь не в совместном предприятии, орала на него, что все люди кроме него умеют крутиться и зарабатывать, воровать, в крайнем случае. Дети требовали денег на мороженое и изнашивали одежду и обувь с такой скоростью, будто не в школу бегали, а разливали серную кислоту на вредном производстве. Деньги же после получки имели свойство в карманах не задерживаться, а с тихим шелестом испаряться прямо из ладоней. Сергей гнал самогон, благо дом его был подключён к газовой сети, и продавал его ханыгам, которые по темну и по свету ползли к форточке у него на кухне, клянчили в долг, скандалили, и не реже раза в месяц вырывали эту самую форточку с корнем. Форточку Сергей невозмутимо прилаживал на место, не печалясь попусту, ведь бизнес этот приносил невеликие деньги, позволявшие с грехом пополам сводить концы с концами, покупать одежду детям и самому ходить в целых носках. Цели и смысла в жизни не было. Дни шли за днями, одинаковые как спички в коробке, и, когда подошёл к концу сентябрь, бывший лейтенант бывшей армии бывшего государства вырыл картошку, зарезал свинью и закрыл на зиму продуха в подпол, после чего счёл себя готовым зимовать. Свинью он зарезал с вечера, а рано утром проснулся от истошного крика жены, и, мигом сообразив, в чём дело, отправился спасать от её праведного гнева кота, обожравшего за ночь, куда только влезло, чуть не половину филейной части вывешенной в чулане туши. Он спас кота от занесенного над ним топора, но досталось и ему, и коту, и в порядке возмездия за заступу, жена с Сергеем всё утро не разговаривала, не сготовив ему даже и завтрак. Поджав возмущенно губы – «тебе этот кот дороже, чем я» - хозяйка, снарядив детей в школу, проследовала на работу. Сергей кинул на сковородку кусок свинины и включил телевизор… Итак, Магомет Иманов был мёртв. «Туда ему и дорога»,- зевнул кот, прикладывая половник к битому месту: «Свинину, поди, дурачина не ел»… В противоположность своему высококультурному предку коту-Баюну этот кот Ницше не читал, Шопенгауэра тоже, был нахален и вороват без меры. Сладко потянувшись, он затянул песню: «Таганка, все ночи полные огня»… При хозяйке он помалкивал, и, надо отдать ему должное, при всей своей видимой лени и вороватости мышам в доме жизни не давал. Изо всех участников инцидента у моста через реку Смородина в живых оставался теперь один лишь Перевалов. Николай Иванович лежал смиренно под рябинкой на Южном кладбище в Питере, тихо угаснув от болезней сердца, а Семён, попавший глухою зимней ночью под скорый московский поезд, был похоронен чужими людьми на сельском погосте. Полковника Сухова ещё той осенью зарезала шпана на автостанции, позарившись на полковничью папаху. Бывшие же солдаты его лежали теперь по всем беспокойным углам растаявшего как снег Отечества. Кто в Арцахе, кто в Душанбе, кто зарытым в гальку Гудаутских пляжей, кого пуля настигла на Тираспольском мосту, а Пете Ворожкину смерть пришлось принять вообще в Боснии, у города с труднопроизносимым для русского человека названием. Один лишь Данияров женился на казахстанской немке, затесался в фольксдойчи, и уехал с молодою женой на свою новую историческую родину, так что теперь тоже вроде был за пределами нашей реальности. Старшина же Федотов по весне, за год до описываемых событий попал в раздел происшествий петровской районной газеты.
Бойкий пером корреспондент писал: «На станции Левонов Пост произошёл конфликт между местными жителями и военнослужащими. Есть жертвы». Военнослужащих было немного, один Ваня Федотов, но жертвы действительно были, и немало. Цыгане же, самовольно заселившиеся в здание старой школы, местными жителями явно не были. Однако, размешать спирт «Рояль», как на бутылке написано, литр на пять пузырей, соображали. Продукт же своего труда продавали, к пяти пузырям добавляя шестой с чистой водицей для особо пьяных. На беду, эта шестая бутылка и досталась Ване. После этого останки старой школы пришлось попилить на дрова, трое цыган очнулись в больнице, двое попали в областной центр прямо в реанимацию, но старшину им достать всё же удалось, с рушащегося второго этажа, выстрелом из пропитой накануне местными мужиками ржавой двустволки жаканом в брюхо. Умирал Иван тяжело. В мучениях глядел стекленеющим взором на зябко кутающиеся в заросшие щетиной бурьяна заречные поля, и, когда Господь принял, наконец, его грешную душу, в верховьях что-то грохнуло, и по реке пошёл лёд… Страна старательно убивала своих детей, они были не нужны дряхлеющей Родине, и смерть, как несомое ветром драное красное одеяло, реяла над головами поколения. «А как все начиналось»,- улыбнулся Сергей, стирая пыль с фотографии в рамочке, где на мосту через Смородину стояли все они, молодые, весёлые, только что одолевшие супостата: «Как сказка». «А раз это сказка, то и начнём её по сказочному»,- решил он.
Глава первая.
На платформах оркестры играют. «Прощание славянки».
Жил-был лейтенант. В прочем лейтенантское это звание он получил совсем незадолго до начала повествования. Немного воды утекло с той поры, как маленьким мальчиком бегал он по тихой родной улице, где и машины то проезжали раз в год, и то по обещанию, а разомлевшие от июльской жары собаки спали, растянувшись в пыли и машинам тем дороги упрямо не уступали, хоть всю гуделку истерзай. Прислонясь к тёплому воротному столбу, глядел малыш вдаль, где улица таяла в весенних сумерках, смутно догадываясь, что там впереди. Бабушка говорила, что там большая дорога, ведущая в дальние страны. И из той дальней дали, куда убегала дорога, чуть слышно доносилась мелодия «Прощания славянки». «Предощущение беды, предощущение разлуки, похода в дальние края»…- пытался он уже, будучи старше, понять, куда звала его эта мелодия. Звала, и он пошёл за ней. Мальчик рос, менялась жизнь, текла вода в реке, но за рекой на плацу военного городка всё также гремел начищенными трубами оркестр. Зеркалами сияли офицерские сапоги на бульваре, руки ловко взлетали в приветствии к козырьку, радио пело песни минувшей войны, за ближним полем вились край леса оплывшие окопы, а на киноэкране наши побеждали всех не наших. Всё это, всё увиденное им в детстве и юности, выстраивалось в шеренгу веских аргументов в выборе будущей профессии, будто солдатики из очередного фильма про армию. В городе их было общевойсковое училище, куда Серёжа по окончании школы и поступил. Учился не хорошо, не плохо, но и не хуже других, благополучно окончил, и одно из самых тяжких разочарований в своей жизни получил, попав по распределению не на передний край обороны Родины, а военностроительную часть. Стройбат, стройбат, посмешище России и опора. Сергей приехал по месту назначения, в небольшой городок, яростно цепляющийся за тонкую нить проложенной ещё при государе императоре Александре 3м железной дороги, в тщетных потугах выбраться из бездорожья, нищеты и, так и не избытой с войны, разрухи, отсутствия колбасы и мало-мальски трезвого и разумного руководства, и ещё целой кучи обычных проблем средней России. России, и при татарах хранившей своё гордое имя, нынче же нареченной просто и скромно - Нечерноземье. Так вот, приехал он, вышел с замызганного вокзала и на одной из карабкающихся в гору рябинных улиц нашёл то, что искал - серый трёхэтажный особняк предреволюционной постройки. Там, судя по табличкам на двери, наряду с несколькими гражданскими конторами, помещался и штаб дорожно-строительного полка. У шлагбаума, перегораживающего заулок, ведущий к плацу, сортиру и прочим армейским уютам, лениво жевала траву серая лошадь. На крыше ветхой сарайки чернели выложенные для просушки листы дембельского альбома, а из трубы, серым питоном ползущей из подвала сочилась ржавая вода, рождая прячущийся в лопухах ручеёк. Лейтенант смыл дорожную пыль с сапог, одной тряпочкой вытер насухо, другой же навёл блеск. Полюбовался на результаты своего труда, закурил сам, а потом протянул пачку, стрельнувшему у него папироску, приставленному к серой лошади солдату. Пока курили, выяснилось, что они с солдатом этим фактически земляки, а служить тому осталось два, ну три месяца и не больше. Ведь ходят абсолютно точные слухи, что приказ в этом году выйдет на полмесяца раньше, а первая партия дембилей уйдёт никак не позже Октябрьской. Довольный скорой встречей с родиной, «зёма» посочувствовал лейтенанту в долгих сроках предстоящей службы, обещал по прибытии на дембель плюнуть от его имени в родную речку, и. наконец, сообщил, что служить Перевалова очевидно пошлют в гиблый объект «731й километр». Туда всех новичков посылают. Обычное дело, офицерская дедовщина - молодых шлют туда, куда никто не хочет. Расставшись со словоохотливым земляком, счастливо лыбящемся от полноты чувства внутреннего превосходства солидного армейского дедушки перед духом-лейтенантом, Сергей открыл массивную дверь подъезда. Пройдя неслышно мимо важно спящего на страже гражданских контор приплюснутого фуражкой ветерана ВОХРа, он поднялся по лестнице на третий этаж, где его и встретил, запечатлённый на стене возле зеркала, призыв, невольно заставивший его вздрогнуть и вспомнить курсантскую юность: «Воин, заправься»! Открылась ещё одна могучая дверь. Она явно дожила до наших дней со времён крепостного права. За дверью, прежде покрытой изящной резьбой, но теперь выскобленной и выкрашенной в милый начальственному глазу уставной цвет, открылся длинный коридор. Стены его были увешаны создающими неповторимый уют стендами «Воин и закон», «Трезвость - норма жизни», «Служи по уставу - завоюешь честь и славу», и тому подобными, причём слова «честь и славу» были, весьма неаккуратно поновлены, чтобы прикрыть, рожденную в мозгах военных строителей несколько иную трактовку этого вопроса. Налево по коридору был штаб, направо же казарма. Дневальный у тумбочки проорал своё: «Дежурный, на выход»! Дежурный же появляться не торопился, и лейтенант, скользнув взглядом по крышке тумбочки, где под слоем краски виднелась резьба «731й километр - кто не был, тот будет, кто был, не забудет»… и т. д., прошёл в кабинет командира части. Пока докладывал, что так, мол, и так, лейтенант Перевалов для прохождения службы прибыл, он успел рассмотреть присутствующих. У окна на табуреточке притулился пожилой гражданский дядечка, прервавший свой разговор с хозяином кабинета ради Серёгиного звонкого доклада. Остальное же пространство, казалось, заполнял собой гигантский полковник Сухов. «Слуга царю, отец солдатам» - сами собой всплывали в голове при взгляде на него лермонтовские строки. Лицом полковник был схож с фотографией полярника Папанина на съезде партии, снабжён был фигурой богатой плечами для ратных подвигов и невзгод, широкой грудью для орденов и обширным животом, как показателем его общественного статуса. Лысина товарища полковника побагровела от перенесённых за долгие годы тягот и лишений воинской службы, усы у него вились пышные, как на картине «Сватовство майора» с поправкой на полковничье звание, а голос был особенный, задушевно-громовой. Приятно громыхая этим голосом, полковник выказал радость в появлении лейтенанта, уверенность, что «сынок» справится с будущими задачами и оправдает доверие командования, рассказал пару занятных анекдотов из своей лейтенантской юности, прошёлся по неформалам, которые, по словам замполита, грозят разложить нашу могучую армию. Говорил он складно, и слушать его можно было часами, но за всем этим разговором Перевалов понял, что судьба его предрешена, и светит ему, Серёге, этот самый объект «731й километр», однозначно, и это уже, само собой разумеется, и не нуждается в дополнительных комментариях. Оставалось попрощаться, и, выполнив все необходимые формальности, отправляться вечерним поездом на объект, где ждать в скором времени с инспекцией самого командира части, а уж он то «не позволит более прохлаждаться и познакомит всех тамошних обитателей с гарнизонной гауптвахтой, но сдачи объекта к концу года добьётся, не будь он полковник Сухов». Лейтенант уж было попятился к выходу, но Сухов остановил его: «Отставить, сынок. Вот тебе гражданский товарищ Просфоров, специалист по научной части. Окажешь ему возможную помощь в работе, всю, какая потребуется. Бумаги у него в порядке, а мне заниматься с ним недосуг. Всё. Идите». Напутствуемый этими словами, лейтенант вздёрнул руку к козырьку, повернулся, щелкнув каблуком о каблук, и вышел из кабинета, мало обрадованный подарками в виде «гражданского товарища Просфорова» и открывшихся перспектив. Он побывал у начальника штаба, у замполита и в МТО, а по пути следования наткнулся на тихий уголок, где скрылся от бдительного ока начальства дежурный. Там, в кабинете под табличкой «нач. фин. части» шёл затяжной ремонт, и, посреди обычного в такой ситуации разгрома, дремал на кушетке конопатый младший сержант с прилипшей к нижней губе потухшей папироской. Такой наглый вид его возмутил лейтенанта до глубины души. Он изрядно наорал на протирающего сонные глаза сержанта, но, несмотря на искусную риторику и приведенные в речи примеры, раскаяния не добился, а добился лишь ответа «так точно» и, пущенного вполголоса вслед комментария: «Во рвёт душара»! «Да, это не ВДВ, это ВСО»!- грустно подумал лейтенант, пытаясь убедить себя, что правильно поступил, не отреагировав на «душару». Не хотелось начинать службу с бесперспективного конфликта с прохиндеями из хозбанды. С трудом, убедив себя в своей правоте, Перевалов продолжил путешествие по кабинетам штаба, и бродил там ещё не менее трёх часов. Устал сильно, и покинул этот гостеприимный дом с чувством глубокого удовлетворения тем, что из-за удалённости объекта бывать здесь ему придётся редко. Во дворе окликнул его совсем им позабытый «гражданский товарищ». Серая лошадь была запряжена в телегу, на которую Просфоров водрузил свой вещмешок и какой-то длинный ящик. Там же сидел и, помянутый выше, «зёма товарища лейтенанта», которому и предстояло по предвечернему городу доставить их обоих на вокзал. Лошадь тронулась и пошла, лениво высматривая в огородах вилки поспевшей капусты и представляя, как бы эту всю капусту да ей, несуетно потащила свой груз по узким, увенчанным гроздьями рябин и тронутыми предчувствием осени громадами клёнов, улочкам. До вокзала добрались благополучно, если не считать неприятной встречи с автобусом 3го маршрута, принципиально не признаваемого серой лошадью. Но разъехались и с автобусом, впереди показался вокзал, и «зёма» направил свой экипаж прямо на низенький перрон, где, посмотрев на билет, точно определил место остановки четвёртого вагона. Подбежавшему с возмущенными криками, пожилому железнодорожнику в красной фуражке, не согласному с появлением лошади на перроне, он со значительным выражением лица ответил: «Спокойно, папаша, военный груз»! Потом добавил что-то тихо, на ушко, выразительно кивнул в сторону лейтенанта, примеряющего новенький, ещё без погон плащ, и красная фуражка сразу притих и воззрился на Перевалова с почтением достойным как минимум генерала железнодорожных войск. Успешно завершив переговоры «зёма» выгрузил багаж и, попрощавшись, убыл в самовольную отлучку.
Дорога, дорога, ты знаешь так много… Любэ «Дорога».
Кругом царила мирная тишина провинциального вокзала, лишь изредка прерываемая раздающимся из репродуктора голосом дежурной по станции. Она потеряла электрика Кирилова, и, пока тот мирно пил пиво, выкликала его столь жалостно, что, казалось, будто две влюблённые души расстались навеки. Потом она умолкла, отчаявшись отыскать его, и наступившая тишина прерывалась лишь редкими гудками маневрового тепловоза.
На мешках с хлебом по 20 копеек сидели крестьяне и сосредоточенно ели из, текущих по всем швам розовой жижей, стаканчиков фруктовое мороженое. В ОРСовском магазине у переезда толпа старух под пристальным контролем продавщицы Колотиловой Валентины Семёновны, второго после Господа Бога для них человека в городе, овладевала, неожиданно поступившими в продажу, кипятильниками. Правда, для старух их появление тайной не было. По каким то, известным лишь им одним, признакам, они догадались о подвозе товара и позиции заняли ещё с утра. Сражались старухи, молча, опасаясь Валькиных окриков, но жестоко, как морская пехота в ночном десанте на вражеский берег. На небосклоне не было ни единой тучки, лишь ласточки вились в бескрайней выси желтоватых железнодорожных небес. Вились столь высоко, что милицейский сержант, закинув в выси взор свой в желании проследить их горний полёт, уронил с кудрявой головы фуражку, и, теперь, тихо матерясь, очищал её от въедливой вокзальной пыли. «Товарищ Просфоров» ушёл искать в привокзальных улочках междугородний телефон и пропал надолго, оставив Сергея в одиночестве сидеть на скамейке. Сидеть и наслаждаться добрым вечером позднего русского лета, окрасившим землю в мирные краски тёплыми кистями ласковых лучей усталого солнца. Минуты этих сказочных, тёплых и добрых вечеров, когда, наконец, кажется, что все возможные беды и враги сгинули безвестно, и впереди у тебя только хорошее, пропадают для нас за бетонными стенами больших городов, и, как нежданная счастливая находка, как маленькое чудо, встречают нас в конце просёлочных дорог, на лесных полянах и станциях железной дороги, в местах незнакомых закоренелым горожанам, местах, откуда, в конце концов, все мы родом. Уходя, Просфоров попросил Сергея об одной услуге. «Там, в конце платформы»,- сказал он: «Есть газетный киоск. Если вас не затруднит, купите мне, пожалуйста, последний номер журнала «Родина». Я его видел утром, но киоск был закрыт». Вспомнив об этой его просьбе, Сергей встал со скамейки, и, чтобы заодно ноги размять, прогулялся в конец платформы. За пыльным стеклом киоска он различил надпись «Вас обслуживает продавец Жёлтиков Ф. И.», потом поискал глазами нужный Перевалову журнал, не нашёл, и спросил у продавца: «Вы «Родину» продали»? Продавец же, до того, как услышать его вопрос, мирно читавший «Советский спорт», вдруг переменился в лице, поднял взор свой на Перевалова, отчего-то ещё более испугался, и, пролепетав: «Это вы, товарищ лейтенант»? захлопнул прямо перед Серёгиным носом окошко, мгновенно украсившееся табличкой «Переучёт». «Больной, наверное, на голову»,- подумал Перевалов и отошёл от витрины ни с чем. Продавец же Жёлтиков Ф. И., то есть Фёдор Иванович, немедленно после его ухода запер ларёк на ключ, сдал выручку в контору и уволился с работы. Поле чего собрал вещи и на первом же автобусе уехал из города. Дело было в том, что Родину он действительно предал, обретался у немцев в карательном отряде, и в конце 1941 года участвовал в расстреле мирных советских граждан. Тайна эта, несмотря на возвращение в Красную Армию и безупречную последующую мирную жизнь, мучила его душу многолетними угрызениями совести. Когда же в окне его ларька явился военный в плащ-палатке и строгим голосом произнёс обвинение в измене Родине, в измученной душе его что-то треснуло и сломалось. Но к рассказу о Жёлтикове вернёмся позже. А пока, из-за угла вокзального здания появился Просфоров и, близоруко щурясь на закат, направился к Серегиной скамейке. «Ну, как ваши дела, Николай Иванович»?- осведомился лейтенант. «Как сажа бела»!- печально вздохнув, ответил тот: «В нашем институте такой же бардак, как и везде. Контрольное оборудование для эксперимента, несмотря на все обещания, отправить забыли, но я дозвонился до самого директора, и мне обещал уже он лично, что оборудование доставят завтра к обеду с почтовым вагоном. Боюсь, правда, что обещанного три года ждут. Но, если оно благополучно прибудет, я надеюсь, вы окажете мне услугу и поможете его вывезти с разъезда, Серёжа»? Обращение в такой уменьшительно-ласкательной форме лейтенанта слегка смутило. Обретя желанные погоны с двумя маленькими звёздочками, он со стороны гражданского населения рассчитывал лишь на обращение по имени-отчеству или, хотя бы, по званию, и хотел даже обидеться, но любопытство взяло своё, и он не стал обижаться, а, придав лицу своему чрезвычайно суровое выражение, поинтересовался: «А в чём, собственно, заключается ваш эксперимент, товарищ Просфоров»? «А вы, лейтенант»,- приняв его официальный тон, ответил вопросом на вопрос Николай Иванович: «О пространственно-временных перемещениях, или, проще сказать о машине времени, что-нибудь слышали»? «Это о какой машине? О той, о которой в романах пишут, и в кино»?- не выдержав официальности, рассмеялся Сергей: «Так это ещё пацанами в книжках читали и кино смотрели, «Перстень княгини Анны» называется». «Классное кино»!- увлёкся он: «Они на машине без тормозов, а крестоносцы следом, и»… «Нет, нет, Серёжа, я вас вполне серьёзно спрашиваю. А, впрочем, откуда вам об этом знать, сведенья об этом вопросе полностью засекречены, в прессу даже иностранная информация не попадает, и огласке ничего не подлежит. Вы же сегодня в штабе за неразглашение расписались… Но, всё равно, Серёжа, то, о чём я вам сейчас расскажу, вы обязаны забыть сразу после окончания эксперимента. Вам ясно»? В голосе его вдруг ниоткуда появилась совершенно неожиданная властность, и лейтенант, ошарашенный этим, поневоле ответил: «Так точно»! Перевалов же продолжал: «Итак. Вас заинтересовала суть эксперимента. Попытаюсь разъяснить достаточно кратко. Мир вокруг нас будто сыр дырами пронизан тропами из одного времени в другое. Да-да, время назло всей школьной физике обратимо и проницаемо. Ещё в 35м году профессор Десницын доказал, что оно ещё и управляемо»… «Как управляемо»?- опешил лейтенант. «Просто. Аппарат, созданный для этого нами, учениками профессора чрезвычайно прост, прост до смешного. Поверьте мне, алхимики изобретали его не раз»,- улыбнулся Просфоров, и, помрачнев, добавил: «А инквизиция поди уничтожала тоже не раз». «Однако перейдём к самому эксперименту. Грубо говоря, мы с вами посредством находящегося в этом ящике аппарата проведём пространственно-временной разрез, и перенесём в настоящее участок пространства из прошлого, при том условии, что связь его с материнской средой нарушена, не будет. Мы с вами будем иметь тамбур, через который сможем попасть в прошлое, будто из вагона в вагон электрички и вести необходимые наблюдения. Но»,- тут Николай Иванович на минуту замялся, и тень неких горьких воспоминаний скользнула по его лицу: «Полной безопасности эксперимента мы обеспечить не можем. Опасно появление из прошлого любого агрессивного объекта, не столько самим фактом агрессии, сколько последствиями для нас в настоящем любого воздействия на этот объект. Это так называемый «эффект мотылька», описанный ещё самим Брэдбери. Из-за этого нам пришлось выбрать для проведения эксперимента возможно более глухой и удалённый район исторической Руси, где по случайности, для нас счастливой, и расквартирована ваша рота. Согласно распоряжению командования округа, вам придётся помочь мне в установке оборудования, контрольных датчиков, и оцеплении территории эксперимента. Вот такие дела, Сергей Петрович». Лейтенант глядел на него молча, не в силах справиться с навалившейся на него горой впечатлений, мял в руке сигарету, пока не превратил её в серый комочек бумаги, и был возвращён к реальности жизни лишь прозвучавшим над самым его ухом из репродуктора голосом диспетчера, уведомившим ожидающих посадки, что поезд их задерживается ещё на полчаса. Сообщив эту весть, диспетчер принялась, столь же трагически, как прежде электрика Кирилова, выкликать дежурного милиционера Познякова, одним тоном своего голоса подтверждая подозрения слушателей в непостоянстве своей любви. И тогда, не отводя от лица Просфорова глаз полных изумления школяра перед многообразием мира, Серёга спросил: «А вы сами-то верите в возможность этого, Николай Иванович»? «Молодой человек»,- ответил тот: «Как бы я мог усомниться в реальности этого, если это и есть моя профессия. Основа её - это возрождённая современными исследованиями древняя наука, корни которой восходят к творениям великих умов античности, подтвердившая своё право на жизнь целым рядом успешных экспериментов, в один из которых имел честь вложить скромную лепту своего труда и ваш покорный слуга». «К великому сожалению»,- продолжил он: «Все изыскания строжайше засекречены. В столицах, знаете ли, считают, и не беспочвенно, что надо беречь их результаты от зарубежных разведок. В руках любого мерзавца это страшное оружие». «Да-а»,- пробормотал озадаченно лейтенант: «Всё это страшно интересно. Одного понять не могу. Не понимаю, куда денется современный участок пространства? Ведь, подходя материалистически, если что-то где-то исчезло, то оно должно непременно возникнуть в другом месте, природа не терпит пустоты, нас так в школе на физике учили». «И неплохо учили. Вы, Серёжа, всё верно подметили»,- блаженствуя оттого, что разговор коснулся его любимой темы, отвечал Николай Иванович: «Из ничего никакой материальный объект не возникнет, современный кусок пространства просто заменить изъятый из древней эпохи. Это произойдёт мгновенно и не потребует больших энергетических затрат. Нам хватит мощности обычного автомобильного аккумулятора».
«А время, которое нам предстоит вызвать из небытия удивительное, как, впрочем, и вся наша история. Кровавое время и жестокое, но полное величайших взлётов души и самопожертвования»,- продолжал он: «Представьте, лейтенант, 13й век. Совсем недавно татары прошли по Руси огнём и мечом, вроде бы вся и всех сровняли с землёй и бросили под копыта своих мохнатых коней. Скажите, Серёжа, что вы знаете об истории этого периода»? «Ну, что и все, Александр Невский, Ледовое побоище, вторжения немцев и шведов»,- напряг память лейтенант. «Неплохо, неплохо… Школьный курс. В его рамках вам и не может быть известно, что произошло в этих местах ещё за несколько лет до Ледового побоища. Именно тогда крупный орденский отряд решил испробовать прочность здешних русских рубежей. Правил здесь князь Ермолай, сын Лихослава Волховича, в крещении Константина, ревностного христианина, переименовавшего древний Мохов в Петровск в память апостола. Были они, князья петровские, прямыми потомками убиенного Олегом варяга Аскольда по линии третьего сына от древлянской княжны. Сам Ермолай, дожив в те поры до тридцати пяти годов, мужчина был видный и нравом геройский, хотя и не без недостатков свойственных властителям тех времён. Прослышав про орденских немцев, он обещал народу, как и всегда у нас принято, войну «малой кровью и на чужой земле» и «с дружиной своей в цареградской броне» двинулся к орденской границе». «К границе»?- не понял Сергей: «Какие ж тогда были границы»? «Конечно, границы в современном понимании этого слова не было, никто с собаками по КСП не лазал, следы вражьи не искал, но учтите другое. Леса были дремучи и местность в пограничье непроходима, следовательно, война шла по дорогам и рекам, а на дорогах заставы были и тогда. Так вот»,- продолжал далее Николай Иванович: «Ермолай, смеясь над неповоротливостью рыцарей, скоро их не ждал и дал дружине отдых, забавляясь звериными ловами. Но, пока он травил хортами лосей и откушивал меда и арамейские вина в богатом шёлковом шатре зарезанного им по случаю татарского мурзы, зря забравшегося так далеко на север, авангард противника в составе прибывшей незадолго до этого из Палестины панцирной конницы при поддержке изрядного числа пеших кнехтов, возглавляемый графом Зигфридом, братом его Арнольдом и достославно прославленным паладином бароном Думкопфом, следуя перенятой у арабов тактике партизанской войны, неожиданным обходным манёвром, вырезав заставы, обрушился на не чаявших беды безоружных ратников. По обычаю того времени брони и копья до боя лежали на возах. В котлах варилась на кострах дичина, и на угли тех костров упали пронзённые шквалом нежданных стрел воины Ермолая. Самого же его и воевод застигли в изрядно нетрезвом виде, но видать таково природное свойство русского человека, что после минутного замешательства, они опрокинули столы и задали врагам такого жара, и хоть летописец, очевидно, преувеличивает, говоря, что «бились они три дня от восхода солнца и до заката, да три ночи сряду», но часа три они бились всяко, нанеся противнику большой урон. В итоге полегли все, кроме князя»… «Что же он, убежал или покорился»?- увлёкшись рассказом, гневно спросил лейтенант. «Ни то и не другое. Он бился до конца и, когда полегло всё его войско, был всё ж таки обезоружен и связан. Будучи связан, он продолжал столь яростно ругательски ругать врагов, что прикомандированный к войску учёный священник Климентий убивать его сразу запретил и записал все выражения дословно, с целью расследования всех описанных в них извращений. Рукопись эта, запрещённая к прочтению простыми клириками, недавно обнаружена в библиотеке Ватикана. Посовещавшись, вражьи вожди обрекли Ермолая на смерть иную, чем у его соратников. Он должен был умереть в пламени костра на главной площади своего города Петровска, по теперешнему плану как раз напротив исполкома, где бюст Ленина. Потащили его немцы с собою на Петровск, но по дороге князь бежал»… «Ну, а дальше»? «Дальше он прежде немцев попал в город, обратился к народу, собрал новую рать да мужиков с дрекольем в ополчение и снова пошёл на тевтонов. Бились они вновь, и была битва «от рассвета и до полудни», а, когда нежаркое августовское солнышко выползло в зенит, враг отступил с заваленного трупами поля и ушёл в свои пределы. Не бежал, а отступил, но это была победа»…
«Хотя»,- закончил свой рассказ Просфоров: «Для нас она неизвестна. Следы этого события в отечественной историографии были утеряны. Опись случившегося спустя 30 лет, была занесена в Никандровскую летопись Спасопреображенского на Бочарихе монастыря. Летопись в конце 14го века пропала. По имеющимся у меня данным сотник Биренши из Тохтамышевой рати, он же Антонио Градацци, тайный подсыл генуэзцев, похитил её во время захвата и поругания татарами монастыря. Два года назад, в книге канадского историка Маккензи я натолкнулся на следы этой битвы»… Николай Иванович представил себе по фотографии высокого сухопарого мужчину Алана Маккензи, по матери Лучанинова. Бабушка звала его Алёшей. На стене кабинета его в скромном домике у берега озера Онтарио, где под сенью книжных стеллажей замерло в картинной раме утро в русском лесу, висела заговорённая дедова сабля. Висела тихая и вечно юная, в тронутых временем ножнах, смиренно висела, будто и не она оставила свои шрамы - заметки на лице командира красных партизан товарища Карпёнкова в жестоком бою за станцию Левонов Пост, а других - прочих и в сыру землю уложила. Суровая была та сабелька и присяге верная. Да только гражданская война присяг не знает, путает и мутит пути людские, и верные сабли доживают свой век, если не на пыльных коврах в кабинетах внуков, так на стенах особняков выживших мародёров… Бег мысли туманит очи Алана Маккензи, пальцы бережно гладят ветхий листок, письмецо из лет давно минувших. Листок обгорел с краю, когда изрядное число лет назад таким же тёплым вечером горел монастырь над речкою, метались в сумерках всадники в лисьих шапках, дикими звериными криками оглашая окрестность, убивая смиренных иноков. В тот час опьянённые кровью и безнаказанностью изверги встретили нежданное возмездие. Старый боярин Иван Маркович Лучанинов, неведомый предок историка, доживающий восьмой десяток лет на покое, вытащил из-под соломенного тюфяка годами сберегаемый клинок, прищурил глаз на свет заходящего солнышка, руку, отвыкшую боя, размял, и, прислоняясь спиной к дровяной кладке, ссадил крепким ударом с коня зарвавшегося налётчика, ещё одного, срубил на лету замахнувшуюся на него руку с кривой саблей, а следом и петлю аркана, а потом неожиданно охнул и упал, цепляя поленницу скрюченными пальцами, потому как не выдержало старое сердце, по-теперешнему говоря, инфаркт со стариком случился. Упал он на притоптанную конями жухлую траву и мелкие палые листья берёз, а из-под рубахи выпал, шелестя вслед листве усталыми страницами тяжёлый том Никандровской летописи. «Конечно, не подумайте, Серёжа, что мы задались целью влезть в свалку между русскими и тевтонами. Спаси Бог, учёны. Один из первых наших опытов в шестидесятые годы, когда мы ещё не могли вскрывать временной пласт более чем на четверть века, как раз и завершился тем, что фашистский карательный отряд, вызванный нашим опытом из небытия, чуть не ворвался в забывшую о войне мирную деревню. Лишь счастливый случай и личный героизм наших сотрудников спасли положение. После этого тему надолго закрыли. Будем осторожны. Программа исследований у нас небольшая, за неделю управимся». Лейтенант имел ещё много вопросов, но Николай Иванович убедил его, что всё необходимое он узнает походу подготовки эксперимента. Солнце село, но последние лучи его, задержавшись сверх срока, пробегали по вокзальной крыше. Диспетчер страдала по радио о монтёре пути Смирнове. В те поры распродажа дефицита в ОРСовском магазине завершилась полной и безоговорочной победой гражданки Кобельковой Анны Спиридоновны, 1956го года рождения, русской, несудимой, в браке ранее не состоявшей, старой девы короче, сумевшей убедить знавшую её с малолетства толпу в том, что она многодетная мать, и под щёлк выпавших от возмущения вставных челюстей многих её конкуренток, овладеть без очереди последним кипятильником. Анна вышла за дверь, а толпа, осознав всю полноту её вероломства, взорвалась возмущенным криком, но вскоре крик утих, и, полные впечатлений от не зря прожитого дня, старухи разбрелись кто куда, частью растворившись в изгибах сбегающих с холмов улиц, частью пополнив собой вокзальную публику, негромко изъявлявшую свое недовольство безмерным опозданием поезда.
Следя усталым взором за ползущими через переезд машинами, лейтенант в ожидании этого, заблудившегося в летних сумерках, поезда перебирал в уме впечатления минувшего дня. Перед глазами его на фоне, наконец, поползшего вниз шлагбаума, проплыли «зёма» на серой лошади, усатый полковник Сухов, ПНШ, через слово вставляющий «а», «а, Перевалов, а, поедете, а, в объект». Следом секретчик - рыжий тощий прапорщик, вываливший перед ним через окно «железной комнаты» целую пачку обязательств о неразглашении, будто предстояло Серёге не дорогу по болотам строить, а космические корабли с боевыми лазерами над Америкой запускать. Тогда он и не понял в честь чего, обязательств этих столь много, но тут перед глазами его возник Николай Иванович с планами своего удивительного эксперимента, и лейтенант окончательно утратил уверенность в реальности происходящего. Все, увиденные им за день, лица смешались в странный хоровод, а впереди, что будет впереди, он не знал.
Более всего из призраков дня минувшего тревожил его образ замполита, упитанного подполковника с маленькими, спрятанными, будто в засаде, под нависающим лбом, глазками. Разговоры его ласковые, вежливые, весьма убедительные, что «в роте бардачок, знаете ли, дедовщинкой попахивает». Указания завести и поощрять в роте как можно больше людей, которые, как бы так выразиться поаккуратнее, извещали бы командование, что да как, осведомителей, короче. А как завести их? Воспитать, не от рождения же они такие. Это просто. Падает человечек, подтолкните его вниз, а как в дерьме изваляется, поднимите, отряхните, сопли утрите, и верный пёс вам будет до самого дембеля. Объяснительные со всех берите по всякому поводу, в тетрадочки на каждого все грехи заносите…
И дальше о том же, и всё разговор мудрёный, только кому он служит, чёрту или Богу, сам чёрт не разберёт, будто занавесочка над тайной кухней приподымается, как «человеков улавливать», да не над всей, над уголком только. Хитрый человек, страшный.К перрону, виновато изгибаясь, подползал давно забывший о расписании поезд.
Сиреневый туман над нами проплывает… В. Маркин «Сиреневый туман».
В вагон они со всем имуществом забрались довольно успешно и заняли свободные места в конце прохода. Поезд был проходящий, дальний. С верхней полки нёсся богатырский храп, и свисали ноги неизвестного пассажира в синих носках. После краткой стоянки вновь застучали колёса, прощаясь с тающим в ночи городком, случайным встречным на огромной дороге из края в край необъятной Родины. Лейтенант отодвинул занавеску с окна и, прежде чем окрестность окутала ночная тьма, успел увидеть столпившиеся у переезда машины, заросший бурьяном лозунг на откосе про «экономику», которая «должна быть экономной», надпись на уносящейся прочь трансформаторной будке «Узбекистан ДМБ 75», напоминающую, что и «здесь прошёл воин - строитель», какие-то сараи, и, наконец, побежали вдоль полотна деревья, сбиваясь во всё более плотные ряды если не вековых, то весьма великовозрастных лесов. Стемнело окончательно. Огоньки деревень мелькали сквозь чащу всё реже. На тёмных полустанках почти никто не сходил и не садился в вагон. Чем дальше, тем места становились глуше. Вскоре проводница и дверь попусту открывать перестала. Она просыпалась лишь после того, как случайный ночной пассажир, вдоволь набегавшись вдоль состава, начинал молотить в дверь, чем мог, лишь бы взяли его в вагон, не бросили одного в этой густой, тягучей как пересохшие чернила темноте. Тепловоз кричал временами, щупая руками своих фонарей дорогу сквозь лес и ночь, снопы лучей разбегались по чащам и вязли в трясинах, но не было ответа на его крик, переходящий в безутешный стон, будто последний мамонт в смертельной тоске августовской ночи бросал вызов своей несчастливой судьбе. Николай Иванович расстелил вчерашнюю ленинградскую газету и выложил на стол несколько помидор и варёных картошин, насыпал из коробка соль и спросил, хитро прищурившись: «Ну а чем вас, Серёжа, мама на дорожку снабдила»? Сергей, не говоря лишних слов, извлёк из дипломата варёную курицу. «Живём, Серёженька»!- расплылся в улыбке Просфоров и без колебаний явил из бокового кармана своего рюкзака белоголовую поллитровку: «Как вам, лейтенант, Устав не запрещает»? Помявшись, Сергей компанию составить согласился, но в разумных пределах, таких, чтобы до роты добраться, офицерского достоинства не растеряв. «Успокойтесь, милейший»,- воскликнул Николай Иванович: «Она у нас единственная, а закуски море». Поддавшись на эти его заверения, Перевалов разлил содержимое бутылки по стаканам. «За успех наших начинаний»!- провозгласил тост Просфоров и выпил. Выпил и Сергей. Пошла в дело закуска. По лицу Просфорова, смыв пыль забот минувшего дня, разлилась сладостная истома, но вскоре разлив её пресекла некая мысль, пробежав по челу его сумрачной морщиной. Он поднял глаза от опустевшего стакана и посмотрел на Сергея столь пристально, будто хотел до детальной тонкости рассмотреть его внутреннее устройство, но, видимо, всего не разглядев, подмигнул поглощавшему закуску лейтенанту, давай, мол, по второй. Однако тот остановил его вопросом, мучившим его весь вечер после посещения кабинета замполита и разговоров мудрёных: «Что скажете об этом, Николай Иванович, как человек старший и опытный. Надо ли служить так, как подполковник велит? И, вообще, не пахнет ли от всего этого 37м годом»? «Пахнет, Серёжа, и ещё как пахнет, но не только 37м. Проблема эта куда как древнее. Тут разговор о верности, чести и предательстве. Речи вашего замполита сладки и соблазнительны, но приходилось ли вам видеть статую освобожденного раба работы Микеланджело? Раб, освобождающийся от цепей. Ваш же подполковник, грубо говоря, его противоположность, раб не освобождённый, а восторжествовавший, раб, победивший в своём рабстве, примеряющий на других цепи своего любимого фасона и повадки свои рабские насаждающий. Активный раб противен всем, но уверен, что нужен государству. Однако, невзирая на то, сколько у них звёзд на погонах, чести такие люди не имеют, и, будучи многоопытны в насаждении предательства, сами предадут без малейших угрызений совести. А, впрочем, Серёжа, давайте лучше выпьем». Выпили по второй. Николай Иванович посидел, помолчал, и, вдруг резко вскинув голову, произнёс, пристально глядя в глаза лейтенанту: «Сергей, выслушай меня. Я вижу, ты парень не плохой и жизнью не порченый, это хорошо. Я выпил сейчас чуть-чуть, так бы и не начал, но хочу тебя просить об одном, помоги! Помоги, чёрт возьми…
От тебя сейчас зависит всё. Это мой последний шанс. Мне уже слишком много лет, чтобы начинать всё заново. В этот раз я должен, наконец, достичь успеха, цели, на подступах к которой заблудились лучшие умы прошлого. Пойми, Серёжа, старик, который носится по кабинетам с завиральной идеей трансвременных перемещений, вызывает у руководящих наукой товарищей лишь насмешку. Клоун, чёрт возьми, маньяк! И никто не верит, нет, просто никому нет дела до того, что наш первый, давнишний эксперимент был успешен. Есть свидетели этого успеха. Беда в том, что время, время было другое, и ответственности испугались даже те, кто втроём не испугался батальона фашистских карателей. Они добровольно отказались от успеха, расписались в том, что ничего не было. Так что по бумагам чистой воды тупиковый эксперимент, навязчивая идея старого шизофреника, начитавшегося научной фантастики. Но это было. Было, Серёжа! Действительно было!
Представь, мы обходили границу только что явившегося из небытия участка, снимали показания датчиков и спорили в 39й или 40й год попали, когда из сиреневой дымки прямо на нас вывалился головной дозор фашистов. Они шли жечь партизанскую деревню, ту деревню, которую они уже сожгли в 42м. Сейчас там большие дома, фермы, шоссейная дорога. Ты представь, что бы они натворили, вырвавшись за пределы участка. Но мы им не дали». Просфоров продолжал: «А потом нас начали таскать. Иногда казалось, лучше бы нас немцы убили, позору меньше. Хорошо, что не посадили. Мы подписали всё, что от нас требовали, и эксперимента как не бывало»… Николай Иванович замолчал, судорожным движением вылил в свой стакан оставшуюся водку и выпил её одним глотком, а после окинул недоверчивым взглядом лейтенанта и, расстегнув рубашку, ткнул пальцем в шрам изуродовавший плечо: «А ведь ты не веришь. Что же это, по-твоему»? «Да верю я вам, верю»,- успокоил его Серёга. «Не веришь»!- ещё увереннее констатировал Просфоров. Он порылся в рюкзаке, достал ещё одну поллитру и, хотя лейтенант от предложенной водки отказался, налил себе полный стакан: «Да и как ты можешь верить, когда не видел это дивное диво - сиреневый туман на границе участка, и прошлое, умершую, забытую быль, оживающее вновь»…
Голова его начала клониться на грудь, говорить становилось всё труднее, но, глядя сквозь волны наползающего сна, он молил вновь и вновь: «Серёжа, сынок, не подведи, помоги мне»… И он уснул, тихий русский гений в заплёванном общем вагоне бредущего ночными просторами поезда. Через час с небольшим краснолицая толстая проводница растолкала его и успевшего закемарить лейтенанта, потому что следующая остановка была их. Они выбрались в полный сквозняков тамбур, где грязными стёклами дверей падали в холодном небе звёзды, и Николай Иванович тихонько спросил: «Послушайте, лейтенант, не наговорил ли я чего лишнего или грубого когда выпил? Есть грех, со студенческих лет не умею, выпивши, держать язык за зубами». «Нет, вы ничего лишнего не сказали»,- успокоил его Сергей, в задумчивости потягивая папиросу. Под ними, отсчитывая последние вёрсты, стучали колёса, а впереди ждал их в сумраке ночи желанный полустанок.
Глава четвёртая.
Пусть будет тёплою стена, и мягкою скамейка, Дверям закрытым грош цена, замку цена копейка. Булат Окуджава Итак, с грохотом упала ступенька, и лейтенант, вскинув на плечо рюкзак Николая Ивановича, первым ступил, как провалился, в темноту. Ящик Просфоров не доверил ему и потащил сам, несмотря на явную несоизмеримость своих сил с весом ящика. Они спустились с насыпи и двинулись по тропке вдоль неё на свет чуть мерцавшего впереди фонаря. Поезд со всеми его жилыми запахами и занавесками на окнах, пропал, растаяв в ночи, лишь шумел негромко лес, пыхтел под тяжестью груза Николай Иванович, да бился о стекло далёкого фонаря нетопырь. Так они шли между небом и землёй под чёрными елями, когда вдруг…
Вдруг в небе над их головами зашумело, заклекотало, и воздушная волна от взмаха крыл гигантской птицы коснулась их лиц. «Что это»?- Серёга от изумления застыл на месте, пытаясь разглядеть промчавшееся над ними во мраке существо: «Николай Иванович, что это»? «Я бы сказал»,- отвечал тот: «Хотя это и невероятно, но, по моему впечатлению, над нами промчался птеродактиль или иной летающий реликт»… «Вы недалеки от истины, Николай Иванович»,- раздался во тьме спокойный мужской голос: «Это Феникс, древняя птица». «Но позвольте, Феникс существо нереальное. Это же из области мифологии, сказки, в конце концов. Да и вообще, откуда вы меня знаете»? «Сказка это или нет, но здесь вы и не такое увидите, а узнать вас даже в темноте мне не составляет никакого труда. Сапонин моя фамилия, Семён Лукич, или вы за давностию лет Курылёвские болота забыли»? «Верно ведь, Семён»,- ошалело пробормотал Просфоров, протягивая руку невидимому в пучине темноты собеседнику. Тот правой рукой пожал протянутую руку, левой, в тот же миг, вырывая из окружающей их непроглядной тьмы клок, обнажив прямоугольник света, оказавшийся при ближайшем рассмотрении дверным проёмом станционной постройки. «Заходите, располагайтесь». При свете Семён Лукич Сапонин оказался по всем статям мужчиной суровым. Росточка небольшого, жилистый, что твой Чапай, он пристально рассматривал вошедших, но вовсе не так, как глядит следователь на пойманного похитителя чужих кроликов, а так, как смотрит на старинные хронометры часовщик, надеясь мгновенно познать тонкости работы таинственных механизмов, и неотвязно казалось, что фамилии его должен соответствовать паровоз, пулемёт или, на худой конец, дамский пистолет конструкции Сапонина. Гегемон, короче говоря, собственной персоной. Просфоров же, напротив, был из того слоя недостреляных большевиками старых русских, которые за семьдесят лет обитания под общим штопанным красным одеялом растеряли пенсне, чеховские бородки и округлость речи, но не истратили уклада своего неторного жизненного пути, где, если даже судьба их и возносила, выходило по слову хирурга Пирогова из одноименного фильма - «я вам не превосходительство, я просто Николай Иванович». «Семён Лукич, здесь-то вы, какими судьбами оказались»?- спрашивал Просфоров, протискиваясь в дверь со своим ящиком. «Всему свой срок, Николай Иванович»,- отвечал тот, выставляя на стол поспевший чайник, и не Бог весть какие местные деликатесы, сушки и банку коварно утопленной в томате кильки. Лейтенанту, вошедшему вслед за Просфоровым, он также подтолкнул табуретку, сунул в руки алюминиевую кружку с чаем. Более он на Сергея внимания не обращал, поскольку между ним, хозяином то есть, и Николаем Ивановичем разговор безо всякой раскачки полился плавный и степенный. Сопровождался разговор этот питиём чая, с чувством, толком, расстановкой, не отвлекаясь на закуску, с полным сосредоточением на древнем темно-красном напитке. Напиток этот в допрежние времена пивал ещё царь Соломон с царицею Савской, сидючи у самовара на веранде путевого дворца меж тучных пастбищ древней Иудеи. Пил, утираясь расшитым полотенцем, чай же переполнял его душу блаженством и спокойствием, а уста мудрыми словесами, оставляя рассудок трезвым, душу же склоняя к деланию добра и свершению подвигов. Подобно древнему царю пили они чай и отогревались душой. Семён неспешно вёл свой рассказ о том, как жил он с той поры, как расстались они с Просфоровым в 15м квадрате болота Курылевский Мох у сгоревшего немецкого бронетранспортёра. «Короче говоря, носило меня по всей стране, как листок осенний»,- говорил он, прихлёбывая чай с блюдца: «На месте не сидел, от работы не прятался, зарабатывал хорошо и на хорошем счету был, однако вышло так, что хоть жалеть о том, али нет, но ничего ко мне в этой жизни не пристало, ни денег, ни бабы, ни дома. Всё по общагам обретался, всё думал жизнь ещё впереди и счастье тоже. И вот, просыпаюсь я однажды на узловой станции, смотрю на себя в зеркало, а я ж весь седой. Старость-то вот она, подпирает, на пороге стоит, а в жизни я не добился ни черта. Чую, надо, где-то зацепляться. Сказано - сделано, прижился я у Вали, в ОРСе продавщицей работает. Греха не скажу, неплохая баба. Домок ей поправил, коровку завели, поросят. Всё, думаю, жизнь налаживается, но тут законный её муж из заключения является, морда во, поговорили мы с ним»,- тут Семён, завернув узловатым пальцем верхнюю губу, показал с кривою усмешкой явную нехватку в строю жёлтых от табака зубов: «Да, поговорили мы с ним. Парень оказался выдержанный, спокойный, другой бы может, меня и насовсем бы убил, так что пришлось мне другую квартиру искать. Ну, а с моею трудовой книжкой, по которой географию страны изучать можно, путь мне один остался - в эти дебри. Место тихое, и ни за что не отвечаешь, остановочный пункт да переезд, за почтой к поезду выйди, а через переезд за три моих здесь года один солдатский трактор и ездит и то раз в год по обещанию. Санаторий. Однако со здешними жителями можно в самый раз рассудком тронуться»… Семён замолчал, а лейтенант, поняв, что на этом месте рассказ можно прервать, не рискуя обидеть ни одного из собеседников, спросил: «Послушайте, Семён Лукич, расскажите мне, как добраться до военного городка». «Какого городка»?- не понял Семён. « До строительной части». «Ах, вот ты о чём. Да какой там городок. Стоит казарма в болоте, мохом заросла. Ты туда сейчас не попадёшь. Это же вёрст пять по островам до камня, потом, знать нужно, где свернуть, версты три болотом, а после по чернолесью ещё столько же - никак не попадёшь. Спи здесь, а с утра кто-нибудь из солдат за почтой будет непременно, так и проводят». «Нет. Мне с вами чаи гонять тут некогда, мне сегодня в роту попасть нужно. Говорите, оттуда трактор к вам ездит, так я по следу дойду». «След и верно есть, но только до камня, а дальше все следы таинственным образом теряются»,- отвечал Сапонин. «Да что вы ерунду то городите»!- взвился лейтенант: «Спрашиваю вас как человека, а вы мне - «таинственным образом»! Мальчика нашли, лапшу на уши вешать»!
Положившись на нарисованную ему в штабе примерную схему прилегающих к объекту болот, Сергей направился к двери, но, уже открыв её было, обернулся и спросил: «Николай Иванович, вы со мной»? «Нет, нет, я лучше утречком с оказией, куда мне ночью с такими тяжестями. Да и вам искренне не советую, Сергей Петрович. Ну, а коли собрались, давайте я хоть вам свой фонарик дам». Он вывалил на пол из необъятного рюкзака содержимое и, порывшись, вручил Сергею небольшой фонарик. Поблагодарив Просфорова и бросив строгий, как учили, бескомпромиссный ко всякой гражданской шушере, взгляд на развалившегося во весь лежак Сапонина, лейтенант вышел на крыльцо и достал папиросы.
Ухо его уловило за дверью звуки продолжившегося разговора, и, хотя подслушивать чужую беседу для него было недопустимо по моральным соображениям, несколько фраз он услышал, пока прикуривал и шарил в темноте лучом фонарика в поисках дороги. «Не стоило отпускать его в ночь»,- говорил Просфоров. «Может, и не стоило, но ушёл уже, чего поделаешь». «Ладно, Бог с ним, не ребёнок…
Но ты, Семён, обещал рассказать, что за птичка летала над нами». «Птичка»?- усмехнулся Семён: «Хорошо, расскажу. Смерти птичка твоя ищет. Феникс её название. Ей раз в четыреста лет нужно огненную купель пройти, чтобы снова жить. Так вот, четыреста лет её жизни как раз вышли. Это я от знающих людей слышал. Беда в том, что огонь должен не от войны быть, не от химии какой, и даже не от спички, а, как издревле повелось, пожар лесной от молоньи небесной, так что ищет она спокойного места. Только где его теперь найдёшь, в нашей-то глуши и то беспокойно. Твоего лейтенанта воины с техникой лазят, шумят. Да ты за него не бойся, за лейтенанта своего, побродит чуток с приходи, в галифе со страха наложит»… Дальше слушать Серёга не стал, плюнул, затоптал окурок и пошёл по хорошо наезженной тракторной колее, ходко пошёл, только замелькали отсветы фонарика на древесных стволах.
Глава пятая.
Кто с перепою, а кто сдуру в чащу лез… В. Высоцкий В конце двадцатых годов района я газета сообщила, что первый секретарь Сусанинского райкома ВКПб заблудился и утонул в болоте. А. Бушков «Славянская книга проклятий».
Вроде бы лес был как лес, почти как на полевых занятиях в пригородном заросшем парке или чуть-чуть поглуше, но всё равно уютный прямо таки, если бы не темнота, сплошная мохнатая, обволакивающая путника со всех сторон. Глубокий тракторный след обнажал под клочьями содранного мха серый липучий суглинок, приводящий душу Сергея в смятение: «Как же я! В свою роту! Прибуду в грязных сапогах»! Успокоил он себя только надеждой вымыть сапоги в обещанном Семёном попутном болоте. Лейтенант уверенно шагал, оставляя позади себя километр за километром столь неутомительной дороги, что причины, заставившие Семёна Лукича препятствовать ему в этом ночном походе, казались ему на редкость смешными. Самого же Сапонина он про себя окрестил «хитроумным тунеядцем» и в душе посмеивался над ним, решившим взять его, военного человека, на понт, как сопливого пацана, когда вдруг луч фонарика упёрся во что-то большое и серое прямо посередине дороги. Перед собой Сергей увидел заросший мохом массивный камень- валун, а позади камня этого дорога разбегалась на три пути. «Как в сказке. Витязь на распутье»!- усмехнулся лейтенант, и тут глаза его разобрали на поверхности камня несуразные, корявые, будто выведенные детской рукой буквы: «Прямо пойдёшь - убиту быть, налево»… «Чертовщина, какая то»!- озадаченно воскликнул Серёга, как поступать в подобной ситуации в училищах не учат, это точно.
В этот миг за спиной его средь черной еловой чащи ужасно заорал филин. Кто слышал - знает, с непривычки ощущение такое, будто летит к тебе твоя смерть собственной персоной. Фонарик дернулся в руке лейтенанта, и луч его заметался меж елей, валёжин и выворотней, выискивая врага. Но страх ночной, как известно, бесплотен. Со страху этого Перевалов аж присел, но тут же овладел собой и, оправив обмундирование, выругал себя, мол, ты так точно «в галифе наложишь». Затем осветил фонариком камень и под всей этой тарабарщиной увидел аккуратную стрелочку и надпись белой краской через трафарет «В\Ч 45… 3я рота». Увидев это, он себя сдержать не смог и громко рассмеялся на весь лес над своим испугом. Филин заорал вновь, но страха больше не было, а лейтенант пошел дальше, туда, куда указывала стрелка. Сергей одолел несколько сот метров дороги, ставшей значительно хуже, спустился под горку, прошёл ещё немного, и вдруг понял, что никакой дороги нет, под ногами болото, и ноги его всё глубже проваливаются в мягкий мох. Это его не расстроило. «Форсируем болотце»!- весело решил он, уверенный, что стоит пройти чуть-чуть, и дорога непременно найдётся. Вскоре правая нога его, разорвав тонкий слой торфа и сплетённых корней, провалилась в воду. Он рванулся в сторону, с трудом освободился, но спустя пару шагов угодил в худшую трясину, и теперь уже обеими ногами. Его неудержимо засасывало в липкую холодную глубину. Уцепившись обеими руками за кочку, Перевалов вспомнил, что именно направление, указанное стрелкой, на камне сопровождалось комментарием «утоплену быть». Пучина недовольно урчала и ждала, когда, наконец, нарушится хрупкое равновесие, лейтенант, наскоро, попрощается с Божьим светом и родной мамой, и трепыхающееся тело его поглотят болотные недра. Но нет, товарищи, не тому учили будущего лейтенанта Советской Армии Перевалова Сергея Петровича, чтобы сдаваться без боя! Оставив сапоги в залог трясине, он чудом и дикою жаждой жизни дотянулся до корявой ёлочки, что не жила, а мучилась в болоте, уцепился за её хилые ветви и вырвался из объятий торфяной пучины. Не рискуя более вставать, он «переползанием на боку» направился к отмеченному несколькими чахлыми сосенками островку. Дополз. Пожевал неспелой клюквы и лишь тогда немного пришёл в себя. «Пронесло»,- решил он, но тут же понял, что не помнит, с какой стороны явился. Кругом было гладкое болото, лишь изредка вздувавшееся островками, а вдали, по всей окружности, темнел лес. «Вариантов куча»!- подумал Серёга: «Все 360 градусов мои»! Огляделся ещё и решил выбираться наобум, по направлению, где лес казался чуточку ближе. Звёзд на небе не было. Описанный во всех учебниках, метод определения направления на север по толщине мохового слоя на деревьях практическому применению не поддался, и оставалось только радоваться, что на болоте не так темно, как в лесу. Дипломат, слава Богу, был цел. Всё остальное, за исключением сапог, обмундирование и имущество в порядке. Светящийся циферблат наручных часов показывал лишь половину одиннадцатого, что для Сергея было весьма странно. Ему казалось, что в борьбе с трясиной прошли часы, на деле же это длилось всего-то минут пятнадцать. «Лишь бы болото перейти»,- думал он: «А там, Семён говорил, маленько останется. К ноль тридцати максимум буду в подразделении». Он то полз на брюхе, то перемещался на карачках, и стена леса неуклонно приближалась. Постепенно слой торфа под ним становился толще, твердел и переставал дрожать как студень в кастрюле. Чаще попадались острова, вначале маленькие, а там и побольше. Сергей рискнул встать и пошёл осторожно, теперь уже тщательно выбирая дорогу. Наконец, зашуршала о его брюки осока, а там и белый мох защекотал пятки, верный спутник сухого леса. Сосны стали выше, чаще, и болото кончилось, но на границе его, край чернеющего по горушке леса, блеснула узкая полоска воды. Лейтенант извлёк из кармана размокшую схему и в свете фонарика установил, что речка здесь только одна, зовётся она Смородиной, а, внимательно приглядевшись, увидел, что, как и на карте, по противоположному её берегу белеет дорога, уложенная бетонными плитами. От радости захватило дух. Как говорил поэт, «в груди дыханье спёрло». Смешными и нелепыми вновь показались Серёге предупреждения Семёна, камень этот дурацкий и болото. Вновь кругом земля была не дикая, а исхоженная людьми и исполосованная тракторными следами. Лежали трубы какие-то, щебень, лопата торчала из кучи песка, и даже чьи-то забытые портянки сушились на протянутой меж кустами верёвочке. Форсирование водной преграды прошло успешно. Перекинув через речку дипломат, Серёга аки Тарзан, по ветвям склонившихся над водой ветлин перебрался на другой берег и с удовольствием ощутил под ногами шершавые бетонные плиты. Прямо перед ним дорогу пересекала, выполненная по бетону не жалея краски, надпись, «до приказа осталось 35 дней», снабжённая аж четырьмя восклицательными знаками. Курево в кармане раскисло, но неожиданно в дипломате нашлась сухая пачка. Удовольствие от папиросы довершило торжество лейтенанта. Весело попыхивая беломориной фабрики Урицкого, он двинул по дороге в направлении, подсказанном схемой. Вскоре попалась надпись «до приказа остался 31 день». По расчётам Перевалова ходу оставалось не более получаса. Ночь не была уже такой чёрной, речка Смородина вилась вдоль дороги, и откуда-то действительно смородиной пахло.
Глава шестая.
«Кто. Кто. Живу я здесь»!
Из анекдотов. Плиты неожиданно кончились, но впереди дорога лежала торная, исхоженная и изъезженная, так что Сергей не волновался, ну, не успели на этом участке плиты постелить, и всё тут. Внимание его привлекли на мгновение звуки выстрелов из охотничьего ружья, раздавшиеся где-то далеко за болотом, но так как охотой он не интересовался и даже не знал, на какого зверя она разрешена в эту пору, то и забыл о них также мгновенно. Дорога сделала ещё один поворот, и впереди показался мост с деревянными перилами и настилом из накатника, порядком прохудившимся местами, в чёрных провалах которого видно было движение вод неглубокой, но бойкой реки Смородины. Остановясь на мосту, Перевалов решил передохнуть, благо до казармы по схеме оставалось всего ничего, но тут понял, что как раз моста то на схеме и нет. То есть он есть, но на другом конце леса. Задумался, сунув папиросу в зубы, и уж было собрался прикурить, как за спиной его кто-то спокойно и прямо таки ласково произнёс: «Служивый, закурить не найдётся»? Обернувшись на голос, Серёга увидал заросшего сивой бородой старичка, притулившегося возле перил. Лейтенант умом понимал, что ничего удивительного в этом старичке нет, сидит себе человек и сидит, должно быть рыбку ловит, а что, Бог свят, не было его тут минуту назад, так это он сам, Серёга, по усталости проглядел. На всякий случай он поинтересовался: «А ты откуда здесь, дедушка»? «Рыбку ловлю, служивый»,- отвечал тот, овладевая Серёгиной пачкой папирос, и добавил, рассматривая пачку: «А папиросы у тебя знатные. Я ещё пару штук возьму». «Бери хоть все, дед, только скажи мне, как отсюда выбраться, а то я по своей карте никак не разберу». «Да чего проще. Прямо так по дороге и шпарь, на камень выйдешь, а от него на станцию дорога прямая». «Да мне не на станцию, мне в часть. Тут строительная часть быть должна, знаешь»? «Это в Ванькину казарму что ли? А какое тебе там дело»? «Как это, какое?! Я служить туда, направлен по окончании училища». «Так ты командёр»,- обрадовался дед: «Много вашего брата тут перебывало. Ждут, ждут тебя там»,- и спросил: «А в каком ты, командёр, к примеру, сказать, звании»? «Лейтенант ». «Лейтенант»,- одобрительно протянул дед: «Это по-теперешнему, а по-старому сказать, значит, подпоручик. Или поручик? Забыл»,- расстроился дед и продолжал: «Был у нас в позату войну поручик Лучанинов, красавец, нравом лихой и наездник отменный». Упоминание о поручике, которого якобы знавал дед, и «позатой войне» показались Перевалову более чем странными. Дед же оглядел его критически и сказал так: «Значит, командёр и без сапог. Где сапоги то потерял, имущество казённое»? «В болоте»,- виновато, будто стоял перед ним не замшелый старикан в штопаной тельняшке и телогрейке, а сам рыжеусый и полный громами аки грозный Перун начальник вещевой службы училища капитан Хованов, отвечал Серёга: «Я не хотел, а как увяз в болоте, и выбираться стал, о сапогах и не думал, самому бы спастись»… «Написано же, влево не ходить. Спасибо скажи, что не утоп по-настоящему». «Там же стрелка В\Ч№…». «Мало ли что, там написано! Ты, что думаешь, если написано, так всему верить можно? Это же чёрт щербатый писал, Кеша». «Кто»?!! «Ну, чёрт. Чертей не видел, что ли никогда? Значит, пьёшь мало. Чёрт как чёрт, щербатый только. Он в старое время при церкви обретался, а, как её закрыли, стал чёрт беспризорным. Куда ему теперь податься, если Советская власть его не признаёт? Оттого и пакостит всем помаленьку». Лейтенант спокойно слушал этот бред. Он понимал, что за этого старичка давно спорят между собой психиатрические больницы имени Кащенко и имени Яковенко. Вот окончат свой спор, и тут же прибегут здоровенные санитары и скрутят ему руки, а пока пусть несчастный безумец рыбки половит, последними минутами на свободе насладится. Дед же прервал свой рассказ о тяжкой судьбе чёрта при Советской власти, хлопнул сам себя по лбу и сам себя обругал: «О сапогах то и забыл, пень мочёный»! «Погоди, командёр, минутку, только никуда не уходи»!- попросил он и растаял в ночи, причём Серёга не уверен был, не прыгнул ли старикашка в воду. Буквально через пару минут он возник из темноты и протянул лейтенанту пару сапог. Они были влажные, но пришлись как раз в пору. «Вот спасибо, дедушка»,- поблагодарил его Серёга: «В каком болоте ты их прятал»? «Где их оставил, там и лежали»,- слегка обидевшись, отвечал тот: «Твои же сапоги»! «Да ну»!- в глаза ему рассмеялся Сергей: «Скажешь тоже»! «Не веришь, так посмотри»!- окончательно обижаясь, брякнул дед. Лейтенант, шутки ради, отвернул голенище и на отвороте, медленно теряя насмешливость в голосе, прочёл при свете фонарика: «Курсант Перевалов С. П.»,- после чего сказать больше ничего не смог. Известный персонаж фильма про «Неуловимых мстителей» в подобных ситуациях начинал орать: «Нечистая»! Глаза же Сергея округлились до размера олимпийских рублей, и, уставившись на деда диким взором, он медленно отступил к перилам. Бросив сапоги и дипломат, Серёга бросился с моста. Он поплыл быстро-быстро, задевая коленками о коряги, и не слышал, как дед кричал ему вслед, перевесившись через перила: «Ты чё?! Чё ты, дурак городской?! Водяной я, водяных, что ли не видал никогда? Стой! Да стой ты, дурак»! Серёга не слышал, он вылетел на берег и, сокрушая заросли бредины и орешника на своём пути, летел без оглядки единым духом вёрст, наверное, пять, жаждая лишь оставить наваждение как можно дальше за спиной. Лишь, выбежав к берегу видать всё той же реки Смородины, осознал он всю постыдность своего поведения, и, заставив себя усилием воли признать как аксиому, что «нечистой силы нет и быть не может, и всё мне померещилось», нагнулся к воде, чтобы остудить свой разгоряченный лоб. Он набрал воды в ладони и плеснул себе в лицо. Вода, дробясь на мелкие капли, пролилась обратно в реку. «Уф-ф»!- выдохнул Перевалов, скидывая с души груз забот, и зарекаясь больше не распускать так воображение, но так и застыл с открытым ртом. Возле противоположного берега скрытая водой по пояс обнажённая женщина лениво омывала в воде свои пышные формы. Ночь. Лес. Глушь. «Дожил до галлюцинаций, Серёжа»!- ничему не удивляясь, отметил про себя лейтенант, когда из-за плеча его знакомый голос гаркнул: «Сгинь, бесстыжая»! Женщина, блеснув в свете проглянувшей луны золотисто-зелёным хвостом, ушла в глубину. Увидев этот хвост, Сергей уже нисколько не удивился и сидящему на бережку прежнему старичку. На коленях старичок держал Серёгин дипломат и сапоги, сам же тихонько приговаривал: «Чудак ты, командёр, право слово. Чего ты, чудак, испугался? Еле догнал тебя. Вещички то свои забери». Перевалов, действуя автоматически, натянул сапоги и принял из рук водяного дипломат. Он, не отрываясь, смотрел, как по глади вод, скрывших русалку, расходятся круги. «Дед, а она настоящая»? «А ты думал, резиновая»?- рассмеялся дед, надвигая на лоб речфлотовскую фуражку: «Тут всё настоящее, «русский дух и Русью пахнет»». «Эко тебя унесло»,- продолжал он: «Отсюда тебе и до завтрашнего утра не выбраться. Никаких, брат, шанцев выбраться. Только, если Карпёнковым болотом, но там ночью человеку живому ходу нет. Один только этот ходит, не боится, воин твой Витька, фамилию забыл»… «Солдат или сержант»?- заинтересовался Перевалов. «Не, не сержант. Это, как же его? Во, вспомнил - дембиль! Остальным ходу нет, сожрут мигом и косточек не оставят. А ты, мил человек, по речке держи и, верное дело, в Валках через час будешь. Там и заночуешь. Не будет Лёнька пускать, цыкни на него построже. Он людей в форме всю жизнь побаивается». «Валки - это деревня такая, а Лёнька Крутиков тамошний председатель колхоза»,- пояснил он. «А казарма где же»?- не отставал лейтенант. «Да должна быть вот там»,- не слишком уверенно указал дед жёлтым от табака пальцем: «Но, пойми сам, у нас дороги немереные, может сегодня и в другой стороне». «Это как так»? «А вот так. В наш лес в 41м годе танк немецкий заехал, так в 53м летом сдаваться еле выбрался, и то это их местные пожалели, дорогу указали. Тут долго бродить можно, хоть до второго пришествия». «Нет, дед, мне нельзя долго, меня рота ждёт. У меня приказ, сегодня же принять командование. Так, где говоришь, казарма»? Запомнив направление, Сергей встал и пошёл в лес, стараясь держаться уверенно, хотя уверенности у него никакой в помине не было. Водяной сочувственно поглядел ему вслед и, когда увидел, что Перевалов переступил край болота, тихо вошёл в воду и исчез.
Добавлено (27.01.2012, 09:55) --------------------------------------------- ответ" korzincin"у по поводу излишне длинных предложений согласен, мой грех. кот объел половину филейной части поросёнка - это было у меня в хозяйстве в 1992м году, я сам обалдел, до чего тварь прожорливая. диспетчер "выкликает" работников станции - отсылка к "слову о полку Игореве", чтобы постепенно уйти из города в атмосферу сказки. Николай Иванович начинает говорить языком летописи лишь потому, что он профессиональный историк, а это язык мира, в котором он живёт и язык летописи временами ближе для него чем язык очереди. Серёжа не офицер из горячей точки, дальше вы увидите, что он насквозь обычный довольно слабый психически человек, который всю дорогу следует за волею обстоятельств, но порядочный, и живущий по принципу "если время требует героев..."
…Не ходи на болото один, Если сгинуть тебе неохота посреди проклятущих лядин. Н. Рубцов
Болото, по которому шёл Сергей, было нечета прежнему, нетопкое мягкое моховое болото, покрытое зарослями голубики и багульника, густо усыпанное островками. «Окна», конечно, были, какое же болото без них, но лейтенант окон остерегался и уверенно шёл своим путём, наметив впереди ориентир - высокое сухое дерево. Батарейки садились, и фонарик светил еле-еле, но Сергей преодолел большую часть дороги, даже ни разу не запнувшись. Хуже пришлось позже, когда болото незаметно для путника превратилось в труднопроходимое чернолесье. Однако дерево-ориентир было столь велико, что лейтенант, продираясь даже через самые непролазные дебри, его из виду не терял. Наконец, он, перебравшись через очередной завал и переправившись через вновь явившуюся на пути Смородину, неожиданно для себя оказался перед крутым песчаным откосом, на гребне которого и возвышалось дерево. Вблизи оно оказалось ещё больше, чем издали, и его голые ветви казалось, подпирали небо, будто руки усталого Атланта. Лейтенант такого дива никогда не видел, и даже не думал, что такие деревья могут быть. Он глядел на него как на некое лесное божество, огромное, всесильное, из тех, что хватают звёзды с небес и, играя, насылают ураганы. Ему казалось, что зрелищу этому должно сопутствовать многоголосье церковного хора. И пение раздалось. Звучало хоровое пение, хотя и явно не церковного содержания, исполняемое несколькими женскими голосами, меж которыми как рябинка меж елей вился неокрепший басок. Голоса раздавались с вершины откоса, они разливались по округе и, отразившись от леса, уносились к небу. Голоса были молодые, задорные, чуть хмельные, и в сплетении звуков жила любовь. «Люди! Живые»!- возликовал Сергей и полез вверх по откосу, по осыпающемуся под его ногами песку, нисколько не заботясь теперь о чистоте сапог. Изрядно запыхавшись, он, наконец, выбрался наверх. Там глазам его предстала следующая картина. У корней дерева, по паре живых веточек, опознанному им как дуб, перед раскинутой на траве скатертью сидели четыре женщины с грустными глазами и зелёными русалочьими хвостами и пели «Вернисаж». Пели не по-городскому, а так, как во глубине России поют прижившиеся эстрадные песни, со вздохами-придыханьями в начале каждой новой строки, когда слова песни становятся простыми и свойскими, и каждый поёт не о надуманных нездешних страстях, а о своей жизни и горе. Много по нашим местам таких баб, а русалки они или нет, не нам судить. Среди их компании уютно, аки султан Селим Третий в собственном гареме, расположился крепенький солдатик в расстёгнутом до пупа п\ш и в сапогах гармошкой. Сбив фуражку на затылок, он подпевал, как умел, с бесшабашной лихостью выводя слово к слову, и в озорном пении его «пейзаж» и «вернисаж» казались атрибутами лихой разбойничьей жизни. На ветвях пробившейся у корней дуба берёзки висел его ремень с круто выгнутой бляхой и транзистор «Невский», нудным голосом бубнивший что-то своё о валовом сборе зерновых. На скатерти нехитрая закуска теснилась к пузатой четверти самогона. «Насчет пьянки и морального разложения зам полит был видимо прав»,- оценив обстановку, подумал лейтенант, и в тот же миг песня пресеклась, и лишь транзистор, почуяв волю, истошно заверещал: «На два дня прощай столица»!- на чём и заткнулся в руках, исчезающего в темноте, что твой водяной, солдата. «Стойте! Товарищ солдат»!- закричал Перевалов. «Как же, поймал один такой»!- отвечал «товарищ солдат», не поймёшь с какой стороны, и добавил немного, но матерно насчет драгоценного здоровья каким-то чёртом занесенных на болото комендачей. Серёга понял, что причиной паники послужила его фуражка с общевойсковым красным околышем. Понял, но толку от этого было мало. Он заметался по поляне, но, поняв полную бесперспективность своих поисков, обратился к женской половине кампании»: «Бабоньки! Хоть вы объясните ему, что я не из какой не комендатуры. Мне дорогу в часть найти нужно»! «Без толку»,- смеялись те: «Он красный околыш увидел, теперь не вернётся. Не первый раз на гауптвахте в Петровске гостюет». Лейтенант порылся в дипломате и вытащил кулёк карамелек-подушечек, безотказной валюты в те безсахарные времена, наделил ими русалок, и снова заорал: «Товарищ солдат, вернитесь»! Бабы лакомились подушечками и, смеясь, вторили ему. Когда Сергей окончательно охрип, солдат неожиданно поднялся из-за коряги в двух шагах от него, отряхнул п\ш и сказал с вежливым одобрением: «Громко кричите, товарищ лейтенант, командный голос вырабатываете»? «Хлопчик»!- взмолился Перевалов: «Ты из третьей роты»? «Ну, знамо, не из четвёртой». «Не «ну», товарищ солдат, а так точно. Выведи меня к казарме. Кстати, будем знакомы, лейтенант Перевалов, новый командир вашей роты»,- о субординации Сергей почти забыл за событиями этой безумной ночи. «Так это тебе Семён стрелял? А я-то думаю, кого ж это ночью в лес понесло. Ладно, пошли. Кстати, Варюхин Виктор Юрьич»,- он обернулся к женщинам и, заверив: «Маша, я скоро вернусь. Начальство просит проводить»,- затопал впереди лейтенанта по вившейся по болоту неразличимой для несведущего взгляда сухой тропке. Какая из подруг была Маша, осталось для лейтенанта тайной. «Дерево видел»?- спросил, обернувшись вдруг, Виктор Юрьич. «Дуб, причём тот самый. «У Лукоморья дуб зелёный». Только самого Лукоморья уже лет двадцать как нет. Мелиорацию в соседнем районе провели, так теперь вместо Лукоморья болото везде, мигом заросло. А кот говорит, что в двадцатые годы даже цепь висела золотая на пять пудов». Ему хотелось поболтать, но Серёга его уже не слушал. Он увидел живого солдата, а дальше сработал выработанный годами учёбы инстинкт, и росла-крепла в нём уверенность, что он не просто так заблудившийся в болоте парень Серёга Перевалов, а самый натуральный воинский начальник здешних мест, и скоро власть его, закреплённую Уставом, придёт время употребить. Слово за слово он стал расспрашивать солдата о жизни в роте, выполнении плана и, наконец, задал более всего интересовавший его вопрос, где, собственно, дорога, которую они строят. «Дорога»?- взглянул на него как на умственно отсталого третьеклассника Варюхин: «Дороги у нас немереные, разве не слышал? Мы её строим, а она пропадает». «Ну, как же, я час назад вдоль речки шёл, нормальная дорога». «Вдоль речки? Нда, а вчера не было, дурит змей. Мы её ещё летом строили. Строили, строили, а потом она пропала. Дорога то, хрен с ней, но там я портянки байковые сушить повесил. Не видал»? «Портянки то я видел, а что за змей то? Это старичок-водяной что ли? Верно, змей порядочный». «Какой тебе водяной, настоящий Змей Горыныч, как в кино. Разозлится - напалмом пуляет». «Т-т-т-товарищ солдат»!- взорвался Сергей, терпевший до того присущую Варюхину некоторую развязность тона, но столь наглого бреда не выдержавший: «А ну-ка, извольте правду говорить и перестаньте морочить мне голову! Вы Присягу давали, клялись быть правдивым, чёрт вас возьми! Это слабоумные аборигены чушь мелят, а вы же солдат Советской»… Закончить свою мысль ему не удалось. Кто-то пребольно постучал сухоньким кулачком ему по спине и осведомился ленивым голосом: «Кого, Витьку забрать? Командир, да ты рехнулся». Лейтенант обернулся на голос и взору его явился чёрт, обычный чёрт с рогами и хвостом, несколько потрёпанный семью десятками лет борьбы с религией, но ещё вполне шустрый. «Витьку забирать я принципиально отказываюсь»!- заявил он: «Это личность вредная, дерётся больно, и здоровья у меня на него не хватит. Да и куда брать, всю преисподнюю буровики расковыряли. Так что зря вызывали. С вас десять рублей за ложный вызов»! «Как это, зря»!!!- закричал на него лейтенант, ощущая, что злость разгоняет в душе его резервы гнева, строит в ряды, и готовится обрушить гневные легионы на это плешивое существо с рогами. Вспомнив, как купался в болоте и чуть жизни через это не лишился, он схватил чёрта за эти самые рога: «Ах ты, гад, нечистая сила! Сознавайся, куда дорогу дел?! Советской власти на вас нету, развели чертовщину»! «Не причём я! Гадом буду, не причём»!- визжал перепуганный чёрт: «Это не я! Это Горыныч всё! Он сам по себе, что хочет, то творит! Тварь языческая»! «Какой к чертям Горыныч! Он стрелку рисовал?! Он дорогу путал?! Из-за него я в болоте купался»?!- и Серёга с чувством макнул врага рода человеческого в ближайшую лужу рылом, потом ещё и ещё. «Оставьте его, товарищ лейтенант»!- вертелся вокруг Варюхин, с испугу перешедший на «вы»: «Он к дороге не причём, он только стрелочки рисует! Так не первый же год озорует, его все знают! Пожалейте его»! Изловчившись, Варюхин выхватил чёрта из жестоких рук лейтенанта и спрятал за спину, а потом сказал: «Тут дело такое, товарищ лейтенант. Не в чёрте дело. Непонятные вещи тут творятся запросто. Дорога наша совпадает, как водяной говорит, со старинной дорогой от Петровска к границе, по ней спокон века без приключений не ездили, потому и забросили, в конце концов». Лейтенант слушал его в пол уха, хищно поглядывая на чёрта, но всё же спросил: «Что вы несёте, товарищ солдат? Ведь на дорогу есть вся документация, планы, сроки, в конце концов»?! «Планы и сроки есть, но их каждый год поправляют. А когда поправлять уже некуда, кого-нибудь привлекают за хищения. Мы дорогу кладём, а она пропадает. Вы про лейтенанта Ракитного в части слыхали? В прошлом году был нашим командиром, так разжаловали с позором, сказали, плиты бетонные колхозам сбывал. Хорошо, что дело замяли, а то бы уже сидел». Перспектива столь бесславного завершения службы Перевалова не обрадовала, но своего он не упустил, и, лишь только Варюхин зазевался, чёрта схватил вновь. Крепко намотав на руку хвост нечистого, он вспомнил, как применяли пленных чертей в старинных сказках, и сказал более миролюбиво: «Не бойся, бить больше не буду, но на сегодня я по болотам набегался. Доставь нас, супостат, в казарму в мгновение ока»! «Эва! В мгновение захотел. Сил у меня, наверное, полно, молодой я, наверное»!- ворчал чёрт, но, не слушая его ворчанья, лейтенант и Варюхин взгромоздились ему на спину. «Маленько бы мне силёнок, я бы тебя сам в лужу макал»,- всё борзее ворчал чёрт, но, получив пару раз по рёбрам каблуками дембельских сапог, охнул и, покорно взлетев к небесам, понёс своих пассажиров над лесом. Чёрт летел кое-как, ворчал и портил воздух. Внизу лес скоро расступился, и открылась обширная делянка, где меж поломанных ёлок и скрученных узлом берёз, похоже, погулял ураган средней силы, сопровождаемый стадом кабанов, пашущих землю рылом не хуже дисковой бороны. «Витя, что это»?- изумился лейтенант. «Обычное дело»,- отвечал тот: «Змей катался. Старый он, ревматизм мучает, да блохи едят». Летели дальше, но вдруг Варюхин встрепенулся и закричал: «Лейтенант, а чёрт то нас дурит! Мы на разъезд летим». «Что-оо»?!!- рявкнул Перевалов, уронив изо рта папиросу: «Ах ты, гад! Лети, куда приказано»! «И не подумаю»!- захихикал чёрт: «Будь рад, коли везут, а не пешком топаешь. На разъезд ближе, мне хлопот меньше». «Пришибу»! «А пришибай! Ты видно летать научился»,- нагло лыбился чёрт: «Граждане пассажиры! Высота полёта 450 метров. Температура воздуха за бортом +15 градусов Цельсия. Парашюты забыли в аэропорту»… Сколько Серёга не лупил его по тощему заду, курса чёрт не менял. «Что же с тобой делать»?- задумался Перевалов. «Придётся перекрестить»!- решил он, но чёрт в ответ только заржал: «А ничего не выйдет! Ты ж некрещёный, так что мне твой крест нипочём»! Вот уже и станция показалась. Рельсы заблестели в лунном свете, когда Сергей, вздохнув, извлёк из кармана мятую трёшку и помахал ею перед чёртовым рылом. «Другой разговор, шеф»!- возликовал враг рода человеческого: «Айн момент, и вы в казарме»!
Глава восьмая.
«Хватит плакать, извольте идти царствовать»
Граф Пален юному Александру 1му Всё смешалось, замелькало, и спустя минуту наши воздушные путешественники оказались внутри казарменного помещения пред светлым ликом старшины роты, прапорщика Вани Федотова. О том, что он Федотов, лейтенант знал заранее, а о том, что Ваня, гласила татуировка на правом кулаке старшины. При этом было ясно, что руки прапорщика заканчиваются не пальцами, а именно кулаками, как вескими аргументами в дискуссии об уважении окружающих к высокому званию советского прапорщика. В помещении пахло так, что не оставалось сомнений, что за тонкой перегородкой, отделяющей каптёрку от кубрика, отдыхает не менее трёх десятков налазившихся за день по трясине человек. Ваня вёл учёт зимнему нательному белью, то есть не вёл, а руководил процессом. Считал бельё шустроглазый узбек, за малым ростом своим взгромоздившийся на табуретку. Узбек считал, старшина же глубокомысленно ковырял в зубах шариковой ручкой, время от времени отправляя в рот из алюминиевой миски куски плохо разварившегося мяса, сопровождаемые луком. Магнитофон орал песню о чернобыльцах, «лежим мы с Петей в лазарете и вспоминаем те часы, когда бывало на рассвете, палаткой дыбились трусы». На листах ведомостей, куда старшина вносил число пересчитанных кальсон и портянок, помимо вышеописанной миски с мясом, стояла и трехлитровая банка, заполненная мутной желтоватой жидкостью, от одного вида которой, не говоря о запахе, становилось ясно, что все, принимаемые партией и правительством меры по борьбе с пьянством, добираясь из столиц в глубины нашего Отечества, должны были преодолевать леса, болота и реки, да, видать заблудились и сгинули где-то в пургу или распутицу.
Не обращая внимания на других-прочих, старшина поднял взор свой суровый и скорбный на дембиля и произнёс тоном уставшего прокурора: «Явился, Витёк? А где был на вечерней поверке? Я же тебя предупреждал». Из-за банки и груды, разложенных на столе бумаг взлетело нечто, напоминающее на зенитную ракету и впечаталось Варюхину в лоб. Впоследствии лейтенант сообразил, что это был всего лишь Ванькин кулак, но сейчас, в надежде прекратить несанкционированные ракетные пуски, он закричал: «Отставить! Товарищ прапорщик! Немедленно прекратить»! И так это у него здорово получилось, что «товарищ прапорщик» как-то по-детски ойкнул и ошалело уставился на него. Оцепенение это длилось с десяток секунд, после чего, освободившись от оцепенения этого, Ваня выдвинулся из-за стола всей своей немалой массой, на ходу толкнув дремлющего на узле с бельём замком взвода Хачикяна: «Строй роту»!- и, приложив ладонь к козырьку невесть каким образом возникшей на голове фуражки, доложил: «Товарищ лейтенант, за время вашего отсутствия в роте происшествий не случилось. По списку 38, отпуск 1, госпиталь 1, командировка 2, налицо 35. Старшина роты прапорщик Федотов. Тьфу, опять всё перепутал, и рапорт, и расход, дичаем тут в лесу»…«Лейтенант Перевалов, ваш новый командир»,- представился Серёга. «Сколько у вас налицо, я уже понял»,- стараясь придать лицу своему выражение холодной многоопытности и многозначительности, начал он, и, решив сразу «брать быка за рога», кивнул на Варюхина: «Самоволки у вас, как вижу, процветают. С этим разберусь позже, а пока о главном. Объясните мне, товарищ прапорщик, почему работа не идёт? Материалы, как мне довели в штабе части, завезены полностью, люди налицо. Что вам ещё нужно»?! «Так День Строителя же был, отдохнули ребята». «Отдых закончен. Сегодня одиннадцатое, а к 18му числу мы, кровь из носа, должны выйти на отметку 31й километр, проверять приедет лично полковник Сухов, отвечать будем вместе». Но, как выяснилось, Ваньку так просто было не взять. «А что мне докладывать»?- вопросом на все Серёгины вопросы ответил он: «Что змей по болотам шарит? Что дороги немереные? Что чудеса сплошные? Что сегодня плиты положили, а завтра их нет или лежат, но на другом краю леса»? «Здесь, лейтенант»,- продолжал он: «Раньше техники и войсков много было нагнано, и работали теперешнему не чета. Торф из-под дорожного полотна выбирали на шесть, а то и на восемь метров, Надрывались, старались, а всё без толку. Змею в 80м годе нетто дурь в головы втемяшилась, не то по радио услыхал, что вокруг Москвы есть кольцевая дорога, так он нашу вокруг Валков кольцом обернул, капитан Савостин, тогдашний командир, погон лишился. Тут чудеса сплошные. Да и сам ты, чай не на Уазике к нам прикатил, а на чёрте верхом в роту явился». «Так вот»,- продолжал он: «Доложу я всё это, так что мне скажут? Допился скажут, Ваня, на вольной самогонке… Так скажут, и никак не иначе. А ты, Сухов-Сухов. Сухов, между прочим, тоже тут, в этом лесу, лейтенантом службу начинал. Я сижу здесь тихо, войсков по мере сил в узде держу, ни с кем из местных чуд не задираюсь. С этой нечистью задерёшься, пожалуй, сожрут и портянок не оставят. А за работу с меня спросу нет, я старшина, а не командир роты. Вот командиры и меняются через полгода, а Федотов без пяти минут ветеран части»… «Да, но»,- сказал, было, Серёга, но старшина не дал ему закончить столь интригующе начатую фразу, потащив его за собою из каптёрки: «Никаких тебе, парень «но» не остаётся. Пойдём, примешь роту»,- с сочувствием в голосе завершил он свой монолог. Взирая на новоявленное командование мутными, полупроснувшимися глазами, вдоль стены коридора, кое-как соблюдая подобие строя, колыхалась человечья масса, одетая весьма разнообразно, по пословице «форма номер восемь, что украли, то и носим», отдалённо напоминающая воинское подразделение. «Вот оно!»- запела в душе Сергея командирская жилка: «Вот оно поприще достойное. Если из этой банды анархистов я сумею слепить подчиненную строгой дисциплине роту, значит я командир. Вот так, или грудь в крестах, или голова в кустах»! Тем временем шла поверка роты. Шла кое-как, не подчиняясь даже алфавиту. Замком взвода Хачикян выкликал фамилии, войска отзывались.
-Мирфазиев! Я! -Ворожкин! Я! -Данияров! Я! - Гражданин Варюхин Виктор Юрьич! Уволен в запас! Наконец, процедура знакомства завершилась тем, что старшина представил честному воинству лейтенанта Перевалова. Взгляды личного состава устремились к нему, оценивая, обнюхивая, чуть не в карманы залезая, пытаясь враз понять, что ждать им от этого человека. Солдат человек подневольный, и вся-то жизнь его зависит от того, каков командир. Сергей тоже смотрел на строй, смотрел не менее внимательно, также пытаясь понять, что за люди стоят перед ним. Однако недостаток опыта пока не позволял ему сразу понять про каждого главное, когда опытный командир давно различил бы в этой толпе различные призывные и национальные группы, выделявшиеся здесь куда заметнее деления на отделения и бригады. Он мигом препарировал бы личность каждого исходя из примет известных ему одному, и спустя минуты, знал бы, чего стоит каждый. Сергей же был молод, зелен и просто не знал с чего начать.
Взор его скользил вдоль строя землеплавающих войск, пока не упёрся в табуретку, на которой восседал «гражданин» Варюхин, отрешенно карябающий что-то в свой дембельский блокнот, дабы не терять времени попусту. «Власть в подразделении надо брать сразу и безвозвратно одним точным ударом в самое сердце этого борделя»,- как молитву повторил про себя лейтенант и взгляд его, скользнув вдоль строя, вновь упёрся в Варюхина. Сердце борделя было найдено, и ему предстояла операция. Чем-чем, а рассказами о страшных дембилях, кушающих призывников вместо компота, Перевалов был ещё с училища напичкан до предела и все силы свои готов был положить в борьбе с этими исчадиями и их страшным порождением - неуставными взаимоотношениями.
Неуставные взаимоотношения - кошмарный сон замполитов, они же - надёжный кусок хлеба для них. Они и только они диалектически подтверждают необходимость в войсках этих «по Брежневу комиссаров». Убери неуставнуху, и политрукам останется одна читка газет и расклейка плакатов.
Потенциальный неуставник был прямо перед ним, и даже не скрывался. Серёга подошёл к нему и сурово, как учили, сдвинув брови, спросил его, уже успевшего расхвастаться перед всей ротной аристократией, что «лейтенант Перевалов мужик простой, его лучший друг и службу понимает»: «Товарищ солдат, а вас команда «смирно» не касается»? Глаза Витьки полезли на лоб от возмущения, однако он, действуя как на автопилоте, поднялся с табуретки, не зная, как дальше поступить. Распутин из рекламы одноименной водки, узнав об обилии её подделок, молча, мигал глазом, Варюхин делал то же самое, только обоими. Распутин говорил: «Я опечален», Витя был опечален тоже. И как Распутин не хотел, чтобы его топили в Неве, так и дембель к подобному обращению просто не привык. Своё воинство он без лишнего зверства держал в рамках почтительности, предыдущий ротный, лейтенант двухгодичник, в общении с солдатами был на редкость робок, Ванька же воспитывал штатного дембиля подручными средствами исключительно в каптёрке, но чтобы так - «товарищ солдат» и так далее перед всем строем! Так с ним за всю службу обращались лишь дважды, и то на гауптвахте у мотострелков в Петровске, куда он попал, возвращаясь из отпуска, а вскоре был отослан вновь налетевшим в роту с проверкой ПНШ. Варюхин не знал, что и делать, а лейтенант, воодушевлённый успешным началом наступления, выхватил у него из рук записную книжку, и, перелистав её, обратился к строю: «Товарищи солдаты, да здесь стихи, причём названия то какие! «Посвящается дембилям», во как! «Уезжают в родные края»…Дальше читаем фразы, «армия это волчья тропа, и по ней надо пройти, стиснув зубы», нда. Все согласны»?...
Простим Серёгу, молодой он ещё, тем более срочную не служил. Откуда знать ему было, что строки эти злые появились в книжке после того, как теперь уже год обретающиеся на гражданке, дембиля Караханян и Адыгезалов предложили молодому солдату Варюхину постирать их портянки. После его отказа они долго били Витьку в туалете, пока он, сплюнув вперемешку кровь и зубы, не встал, усилием даже себе непонятным не оторвал от стены брусок, чтобы не бить, а убить. Поняв это, господа дембиля покинули туалет через окно. На этот вечер конфликт был исчерпан, хотя впоследствии «борзый дух» имел ещё много неприятностей.
Лейтенант же продолжал: «Неправильный это подход к службе, товарищи. Ничему этого солдата служба не научила, ни порядку, ни дисциплине, ни интернационализму»! С трудом, преодолев слово «интернационализм», Сергей решил, что растоптал дембиля окончательно. «С этим разгильдяем мы ещё поговорим»,- продолжал он: «А наша задача на предстоящие дни одна - вырвать объект из прорыва. Мы должны приложить максимум усилий»… Речь его лилась всё плавнее и плавнее, откуда только красноречие бралось. Перевалову казалось, что он полностью овладел вниманием роты, и по его слову эти солдаты, его солдаты немедля пойдут на…
Куда они пойдут, Сергей ещё придумать не успел, да и так и не придумал, потому что из-за спины его раздался ехидный смешок: «Складно брешешь, душа. Перестройку в три года»! Лейтенант осёкся на полуслове и, обернувшись, увидел нагло оседлавшего тумбочку чёрта. Чёрт был занят важным делом. Он, аж высунув язык от предвкушаемого кайфа, выдавливал в стакан тюбик за тюбиком зубной пасты, в целях приготовления небезызвестного коктейля, превратившего в конце 80х эту самую пасту в страшнейший дефицит. Серёга, не в силах собраться с мыслями от такой его наглости, не знал, что и ответить, когда старшина, недолго думая, сграбастал преступника за шкирку и выбросил в форточку. «Вот пасту то кто тырит»!- возмущался он: «Вчера только пасту роздал, а уже в половине тумбочек нет»!
Чёрт упал явно на что-то мягкое, и это что-то падению его было не радо. За окном раздался шлепок, затем по округе разнёсся истошный кошачий визг. Все рассмеялись, а лейтенант, пообещав завершить свою речь утром, дал Хачикяну команду отбивать роту. Строй начал расползаться, кто-то вякнул, что по телику идёт концерт, и охота посмотреть. Дембиль двинулся к двери. Из постели нежданно явился второй замкомвзвода, представитель «толстой и ленивой породы увольняемых в запас» сержант Мичурин. Этот огромный дядя в белье и фуражке, спросонок не разобрал в чём дело, и начал громогласно убеждать старшину, что необходимость составить ведомость на раздачу мыла слишком тяжкий груз для его, Мичурина, мозгов. И убедил бы, наверное, но тут распахнулась входная дверь, и на пороге появился кот.
Кот как кот, крупный полосатый котище с зонтиком в лапах. Он галантно поклонился честному воинству и направился к старшине: «Здорово, Михалыч! Опять проблемы с отбоем? Так это мы мигом». Кот вспрыгнул на тумбочку дневального, принюхался к ротным запахам, обласкал аудиторию «простым и нежным взором» и пожаловался Федотову: «Слышь, Вань, этот чёрт на меня брякнулся и даже не извинился. Кто его выкинул то»? «Я»,- отвечал тот: «Пасту гад воровал»! «А у меня, ты представь, пришёл, плачет - сердце болит. Дай, мол, валерьянки. Я и дал. Валерьянку чёрт выжрал, забалдел и как начал частушки матерные орать! Какой пример котятам»! «Кто это»?- тихонько спросил старшину Серёга. «Обычное дело, Кот Баюн. Баюн, между прочим, профессиональный. Кого хочешь, в сон вгонит. Пушкина читал? Того самого кота учёного потомок, сорок томов Дюма наизусть знает, а поёт, что твой Кобзон». Кот же дождался, пока воинство заберётся в койки, спрыгнул с тумбочки, и вальяжной походкой пошёл меж рядами коек, голосом известного диктора всесоюзного радио излагая пятую главу «Трёх мушкетёров». Д, Артаньян со товарищи крушил возле монастыря кармелиток несчастных гвардейцев кардинала и уже почти одолел их, когда кот по запаху определил, где дежурный по роте ефрейтор Морозов прячет припасённую на ночь пайку своего наряда. «Санёк, ты только не обижайся»!- воскликнул кот меж двумя ударами шпаги и мгновенно проглотил грамм триста сала. Никто не обиделся, все были там, в Париже вместе с Д, Артаньяном. Кот, довольный тем, что мушкетёрам сало не к чему, продолжал свой рассказ. Налево идти дальше было некуда, и кот развернулся обратно, но по условиям сказки, идя направо, он должен был петь, и он запел голосом покойного Андрея Миронова: «Бжик, бжик, бжик, уноси готовенького»! «Михалыч, всё будет путём! Десять минут и все спят»!- выкрикнул он между куплетами.
